И я опустила глаза

Кажется, они ждали, чтобы я принялась ворочаться. Сначала как будто почудилось, а теперь без всяких сомнений — шорохи чего-то снимаемого наощупь. И домашним голосом из темноты:

— Юленька, мы к тебе идем.

Фраза как из фильма ужасов. А потом еще шорохи — я пытаюсь угадать, что Татьяна снимает, это длится немыслимо сколько, какой-то маленький зверек во мне паникует, хочет наружу, хочет сорвать стоп-кран, обещает, что никогда больше не будет баловаться вызыванием демонов Не ждала, что она просто возьмет и спрыгнет.

Всё, Юленька. Женщины без лиц могут медлить сколько захотят, оттого тебе тем более не пристало лежать и с колотящимся сердцем, как будто это твоя старомодная брачная ночь. Налетевший с шелестом встречный поезд чередой мягких вспышек выхватывает силуэт у моего изголовья.

Я щелкаю тумблером над головой — и при свете едва не вскрикиваю. Во-первых, это Марго, а не Татьяна. Во-вторых как же все-таки на меня это сильно действует.

Она такая, как на фотографии. На самой первой, которую я получила в личные — и попросила надеть те самые черные чулки, на которые уже запала, как только что вылупившийся гусенок. Если Татьяна была для меня совершенством, а Лисичка — неожиданностью, то Марго — неизбежностью, черным нейлоном, гладким лобком и крепкой заостренной грудью, которые взяли меня врасплох.

Здесь, наверное, пора всё уже объяснить без томных недоговорок.

Я думаю, все замечали, что у обнаженного человека, особенно женщины, словно бы два взгляда. Мы не обращаем на это внимания, когда видим оба, и даже когда лицо обнаженной не отвлекает, большинство людей — или все, кроме меня? — видят в этом лишь некую естественную странность форм, равно присущую всякой выпуклой плоти, красивой и уродливой, человеческой и древесной.

А я этим бредила — жарко, мокро и грубо. Влекло ли меня когда-нибудь к женщинам вообще, сложно сказать — но однажды нагрезив себе женщин без лиц, которые придут и потребуют моих ласк, являя мне только властно-гротескную физиогномику своих голых торсов, я перестала что-либо понимать, кроме того, что хочу по меньшей мере воображать это снова и снова. Маски и капюшоны казались мне профанацией. Я была капризной рабыней, мне важно было не просто не видеть, но не иметь ни права, ни возможности глянуть выше груди. Даже когда я довольствовалась фотографическими условностями, представляя себя на месте разнообразных девушек с лицами, сладких служанок-подлиз, мне необходимо было хотя бы не самой выводить за кадр лица Женщин, над ними стоявших. А теперь мне уже не требовалось следить за своими глазами. Мой замысел сработал, я нашла то, что надежно скроет запретные лица моих сбывшихся Женщин: верхняя полка надо мной.

И все-таки я пока испугана. Приподнимаюсь, целую туда, где чуть выкруглено и шершаво; глупо чмокаю, что-то очень ясно хочу этим сказать и надеюсь, что она понимает. Что-то вроде: «я послушная девочка, я знаю, где место моим губам, но пожалуйста, не сейчас, дай еще побояться; ты ведь одним своим нагим запахом меня уже трахаешь». Мне нравится чмокать — скромный звук, успокаивающий. Будто и впрямь можно женщину целовать в лобок просто как старшую подругу. Я была бы не против таких подруг. Теснясь на четвереньках, вылизываю живот, делаю блестящим: смешная девочка, собирается с духом. Мне от такого было бы щекотно. Ей, конечно же, нет. Иду вверх, хотя должна вниз, убегаю от

обязанностей; целую чуть-чуть ниже пупка, слева от пупка, чуть выше — в пупок Женщину целовать нельзя, конечно же, а тем более лезть языком, немыслимая фамильярность. И в сосок нельзя, наверное, но я хочу все-таки добраться до ее груди, поцеловать ее снизу, чтобы круглым тугим весом легла мне на губы, для этого приходится наклонить голову немного вбок, отчего я чуть не теряю равновесие, дергаюсь, неуклюжая, и Марго запускает руку мне в волосы, но никуда не тянет. Вместо этого она ставит на полку левую ногу, согнутую в колене. Становится стыдно, что мне об обязанностях напоминают именно так. Наверное, потому,что в другое время я сочла бы эту выставленную ногу в чулке чем-то пошлым, как имя Марго. Вдобавок не знаю, как мне теперь лучше примоститься, а может быть, это что-то, что всякая расторопная лесбияночка должна знать.

Наверное, лучше лежа. Заползаю под эту ногу, протягиваю собственные туда, где раньше сидела Марго, трусь щекой о нейлоновую пятку. Хорошо смотреть совсем снизу вверх. При боковом свете устройство Женщины видно мне раскрыто и подробно, но совсем не как на моих дурацких картинках. Хорошо, что Марго. Марго, Марго, — имя, которое очень идет к морщинистым складкам половых губ под безжалостно гладким лобком. Где-то у нее есть лицо — которое я могу себе даже представить, зная, что оно на самом деле совсем не такое. Или даже нечаянно воображу в точности, но не узнаю об этом никогда. Очень по-набоковски получилось бы.

Не отвлекайся, не любуйся своей самозабвенностью, Марго ждет. Марго, на чью нижнюю часть ты смотришь не сидя в почте, а лежа в поезде, и этого с тебя будет навсегда достаточно. Этого, да нейлоновых чулок. Хочется какого-то побуждения, толчка, — из-за чувства, что если начну сама, выйдет неуклюже, не так, как могло бы быть и как того заслуживает Женщина Куда бы деть всю эту филологию, весь нервный снобизм и пафос, которого переживаешь на самом деле куда меньше, чем можешь нагромоздить в словах или в этом постоянном самолюбовании изнутри, ни жарком, ни холодном. Где в себе найти немного девчачьего бесстыдства?

Где-где. И сюда же: поезда, поезда, поезда. Забавно, мы ведь еще и едем из какой-то Москвы в какой-то Питер. Мы ведь еще и катим сейчас где-то в чистом поле, проматываем холодную рельсовую сталь под разогретой колесной, пока я, приподнявшись, целую Марго снизу в широкую резинку от чулка, — поздравляю, Юлия, вы решились, вы почти, если можно так выразиться, у цели! Немного левее уже голая икра. Вы сами о таком мечтали, Юлия, сами просили, сами только что так увлеченно целовали даму в места, новые и скандальные для благовоспитанной девушки, чего же теперь боитесь? рассказы о сексе Да нет, я и тогда боялась. Просто тогда у меня была минута-другая на благовоспитанные трепетные метания, а сейчас деться уже некуда. Левее. Левее.

Марго опять хватает меня за затылок, и опять никуда не тянет. Дает понять, что я все-таки достала ее своей медлительностью — или, как это называлось в детском саду, копушеством. Грубый, чего-то словно требующий женский запах все говорит за нее. Я уже почти где мне положено.

Мой рот невинен — или точнее сказать, непуган. Бесконечно чуткие ко мне юноши ласкали его, впивались в него, сообщали что-то кофейное, прокуренное, колюче-щетинистое о том, что зеркала меня недооценивают, будучи бесполыми. Чуткие юноши уважали меня как женщину, трахали меня как женщину туда, где мне это полезно от хандры, дурного нрава и экстатических озарений, и нет, я готова была перед каждым из них (на одного больше, чем сейчас надо мной Женщин) встать на колени с тем намерением, от которого, подозреваю, и произошел веке в каменном этот жест — вставать на колени: просто потому, что это очень хорошая, жизнеутверждающая вещь — слепая целеустремленность мужского тела; но юноши не развращали меня, а я была неопытна. Взять же в рот женское — отзывается чем-то большим, чем страх и стыд тихой школьницы перед грубой грудастой гурьбой. Еще в детстве я очень боялась рассказов о большеглазых инопланетянах, являвшихся по ночам к женским постелям. Что-то подсказывало мне, мне одной во всем мире, что это инопланетянки. Мужчины не бывают такими нечаянно страшными.

Я не тяну время — я показываю, как его тяну; капризно хочется, чтобы Марго, жарко-безвкусная, настоящая женщина вдобавок к тому, что Женщина в моем смысле, потеряла терпение, притянула, сняла сливки с моего стыда.

— Боишься? — спрашивает наконец Марго. Все слышат. Все молчат. Татьяна будет, наверно, еще заботливей. Лисичка, чую, завидует бессильной завистью младшей в стае.

Говорю ей: «ты первая» — емко, красиво говорю, две вещи сразу. И Марго, как настоящая женщина, понимает.

Моя голова с ее ладонью на затылке там же, где были. Марго опускается и целует меня в губы. Тем, чем целует женщина без лица.

Не в обморок, Юль. В обморок нельзя, это совсем стыдно.

Вот я лежу снова в темноте, с мокрым ртом, мокрым подбородком, собачьи-мокрым носом, испорченная, использованная и при этом ничему не наученная, ничего не сумевшая, разве что остаться в сознании. Движения бедер Марго наверняка были обольстительны и горделивы, пока во мне пробудилось древнее воспоминание о том, как воспитательница в детском саду грубовато вытирала мне рот тканевой салфеткой, когда я перемазалась в манной каше. Власть сменилась, и теперь меня воспитывает Марго, которая тогда ходила где-то в третий-четвертый класс, от силы в пятый, а потом вышла замуж, развелась, опять вышла, заскучала и стала на потаенных форумах искать послушных девочек; нашлась я, всё такая же неловкая копуша, которой опять надо вытирать рот, на этот раз слишком чистый. Я мало чем посодействовала. Эту жаркую, скользкую, упоительно гадкую встречу с промежностью Женщины я пережила в почти полном оцепенении; все, что я пыталась делать языком, напоминало барахтанье утопающего, и лишь под самый конец, когда Марго притиснула мою голову, а бедра ее остановились и напряглись, я как-то правильно присосалась и начала делать то, что, наверное, и должна девочка, коли уж напросилась вниз. Длилось это недолго. Долго буду вспоминать, наверное, этот мокрый плотский блеск перед глазами, в боковом свете, когда Марго отпустила мою голову. И как я с туповатым, наверное, видом — обиженный зверек — сглатывала лишнюю влагу во рту, пока Марго забиралась обратно на верхнюю полку.

Мечтается, чтобы это она выговорила себе мой первый раз, но опасаюсь, что наоборот — Татьяна заботливо решила, что начинать мне лучше с бритого тугого лобка Марго, что я от Татьяниной собственной немолодости буду в шоке и ужасе. Если так, то решение правильное, но по причине как раз обратной. Мне нужен был именно шок и ужас, и вызвать его могла только Марго с ее ядовито-похотливой физиологией, с инстинктивным самочьим презрением, которое она размазала по моему лицу.

Я лежу, погасив светильник над головой. Татьяна не спешит спускаться, дает мне передохнуть. Я мысленно тороплю ее. Мне хочется защиты. Мои правила игры, мою неуклюже воплощаемую фантазию сейчас совсем легко поломать. Половые потребности Марго почему-то кажутся самым важным, что есть в мире. Чувствую себя виноватой: что-то недодала ей, была неготова, плохо работала. Так и должно быть между мной и Женщинами — но здесь слишком много Марго, слишком ясно, что мне, будь ее воля, вообще не полагалось бы тут фантазировать; я куда лучше, наверное, пригодилась бы заурядно связанной и говорящей «да, госпожа».

С Татьяной все по-другому. Я другая. Я не боюсь ее и не пытаюсь к ней прицеловаться. Я просто смотрю на нее долго и внимательно. Такую я и хотела всегда — сорокалетнюю, со складками на животе и треугольником густых волос: нагота женщины без лица должна встречать взгляд равнодушием.