Обнаженная с нимбом

— Да... то есть нет, то есть... мы просто очень похожи. Она старше меня на год. Нас путали, мы даже... она вместо меня в школу ходила... За деньги. И голос, как у меня... Только глаза разные: у меня карие, у нее серо-голубые такие... Нас и назвали так... А вы... как вы могли подумать, что я... хотя... я все понимаю, конечно...

Ее всхлипывания смешивались с надрывными стонами из колонок. Виктор Евгеньич пялился в монитор, пытаясь определить цвет глаз Карины-Марины — ее сняли в золотисто-багряном свете, и это было нелегко, — потом перевел взгляд на несчастную Карину:

— Значит, не ты?

Это прозвучало по-идиотски, — но в нем играла райская музыка, все громче и громче, и сердце его из желудка воспаряло прямо на небеса... — Не ты? Не ты? НЕ ТЫ?... Господи, Каринка...

Он вдруг вскочил с кресла, клацнул мышкой, вырубив стонущих ебырей, подбежал к Карине, обнял ее — и стал покаянно целовать и гладить ее во всех местах одновременно:

— Какое счастье... Карин... Господи... Прости меня, прости... — бормотал он, облизывая ее, как барбос. — Как же я мог так ошибаться в тебе, моя чистая, светлая девочка, моя радость, мое чудо...

Умиление набухало комом в горле, заражая Карину, и та отвечала Виктору Евгеньичу, впервые жарко целуя его — с силой, от души, бодаясь грудью и плечами — не возбуждающе, а порывисто-благодарно, со всхлипыванием и обнимашками.

С каждой минутой они распалялись все больше, вымазывая друг друга слюной и слезами, лихорадочно обхватывали друг друга, будто хотели срастись грудями и животами, и буйно, жадно лизались, не разбирая, кто кого и где лижет; одежда казалась кощунством, и с Виктора Евгеньича летели тряпки, как листья с осеннего дерева, — и он, голый, обхватывал Карину руками и ногами, окутывал ее телом, и она точно так же обвивалась вокруг него, вмазываясь липкой пиздой ему в бедро, и лизала его неистово, с размаху, глядя ему в глаза и смеясь от нежности.

Очень скоро их тела сами собой слепились в нужной конфигурации, и как-то само собой вышло, что Виктор Евгеньич был уже глубоко в ней и страстно ебал ее, не прекращая лизать и обнимать; Карина фыркала под ним, давясь его поцелуями, обхватывала его руками-ногами, как обезьянка, и висла на нем, вжимаясь грудью в его грудь, и они оба смеялись, бормотали какие-то нелепицы и высасывали губами друг друга, как рыбы, и скребли друг друга ногтями, и катались по полу... Ком умиления набухал, распирая оба тела, вздувался и лопался, и горькая нежность лилась из них лизаниями и слезами, истекала ручейками между ног, истаивала щекотным гейзером, горько-сладким, как язык, слизывающий слезы...

— Я... забыл... презерватив... — прохрипел Виктор Евгеньич, когда смог говорить.

— Во мне? — озорно улыбнулась Карина.

— Нет... за пределами...

Они рассмеялись, и Карина, розовая и счастливая, влезла к нему на грудь.

— Драсьте! — заявила она, боднув его.

— Привет!

— По-моему, я... по-моему, это был оргазм.

— По-моему, тоже.

Они снова рассмеялись.

— Карин! А ты... не жалеешь?

— Ну что вы! Я... можно честно?

— Ну?

— Я очень хотела. Давно.

— Эээээээ...

— Когда вы увлеклись мной, я... я не знала, что делать.

(«Аааааааа!... так она догадывалась?... «)