Пасынок

- За это убирать будешь сам.

Она уходит по мальчишески, почти не качая бедрами. Как странно.

Я возвращаюсь в свою комнату, и спокойно, словно приступая к рутинной работе, прикладываюсь к домашнему перископу. Обнаруживаю еще одно его достоинство. Кое-что слышно из разговоров, если хорошо прислушаться. В частности, звуки поцелуев.

Я вижу, как он целует ей шею. Такой банальный парень, этот ее ухажер. Бормочет что-то неразборчиво. Наверное, клянется в вечной любви, проклятый молокосос. Меня охватывает обида. Она сидит рядом с ним, трогательно подставляя шейку, с задумчивостью глядя куда-то вверх. Он трогает ее груди под халатом. Она морщится. Ах, изменница. "Хватит". Встает, встряхивает волосами. Я ожесточенно ласкаю член ладонью, в ожидании продолжения. Но тщетно. Что-то происходит между ними - его яростный шепот прерывается ее отрывистыми междометиями. Я не спешу кончать, мне хочется досмотреть фильм до конца.

Звонок в дверь. Она скрывается из поля зрения, и мне остается наблюдать мрачную морду студента. Она долго не появляется. Мой фаллический символ застывает в нетерпении. Возвращается. Короткая перебранка с мрачным, и тот уходит.

И вот мы остаемся одни.

Я лежу в своей пропахшей лекарствами кроватке, бездыханный. Я решил передохнуть, так как шею ломит от неудобства. От желания побаливают яйца. Она за стенкой, тихая, как мышка. Проходит час. Так не может продолжаться, говорю я себе. Но не могу ничего сделать. Мои члены застыли, я потею. Мне отчего-то страшно и мерзко, словно в предчувствии того, что скоро произойдет.

Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я ощутил движение воздуха. Сквозняк охладил мой разгоряченный лоб. Теперь я точно знал, что дверь в библиотеку открыта, и Татьяны там нет. Я вдыхаю воздух, не в силах двинуться с места. Что-то должно произойти.

Она без стука открывает дверь, и заходит. Наверное, она долго стояла перед дверью, раздумывая, и борясь с сомнениями. Я не знаю, что толкнуло ее тогда.

У нее грустное лицо. Вопрошающе смотрит на меня. Я лежу под одеялом, без трусов, мой изможденный встревоженный фаллос слабо тычется вверх, пытаясь приподнять легкое одеяло.

Таня медленно, нерешительно подходит, подворачивает простынь, и садится на край кровати. Странно. У нее покрасневшие глаза, словно она только что плакала. Оголенное колено прямо у моего носа. Нежный женский запах в комнате. Он дурманит меня, как и ее порочная голокожесть.

- Тебе тяжело? - спрашивает она. Ее рука на моем бедре.

Я не знаю, что сказать. Я чувствую, как на мои глаза наворачиваются слезы. Я, двадцатидвухлетний мужчина, плачу перед худенькой девицей в голубом халатике, жене моего отца. Те самые, невидимые миру слезы. Татьяна берет мою руку в свои мягкие ладоши, осторожно, словно какого-нибудь ежика, и покрывает ее поцелуями. Теплые губы ласкают мою кожу. На ее ресницах роса слез - она тоже плачет.

- Какие же мы ревы, - тихо говорит она. Ее глаза, блестящие от слез, приближаются к моим. Ее зрачки расширены. Она тяжело вздыхает, словно решившись окончательно, и облизывает мои ноздри, как собака. Затем щеки, скулы, веки - все мое лицо горит под ее влажным языком. Я вдыхаю слабый, кисловатый, почти утраченный аромат кефира в ее дыхании. Наконец, она отстраняется от меня, но ниточка между нами не отрезана. Мы не отрываем глаз друг от друга.

- Тебе тяжело без нее, - говорит Таня утвердительно. Она говорит о моей матери. Она никогда не встречались.

- Теперь уже нет, - отвечаю я, угрюмо, отягощенный своим предательством.

Она странно всхлипывает.

- Что ты хочешь? Что?

Она спрашивает меня, и в голосе ее отчаяние. Я не могу сказать ни слова, только чувствую, как из-под век выползают слезы. Ужасно - а ведь я полагал, что разучился плакать еще в отрочестве.

- Сделай... сделай что хочешь, и я уйду.

Танин голос обретает твердость. Она встает, и халатик сползает вниз, скрывая от меня ее прекрасные ступни, но открывая тревожный, до обморока откровенный мир девичьего тела. Какие, однако, у нее худые бедра, подумал я тогда с какой-то отстраненностью. Плоские, как лепешки, груди, с выпуклыми розоватыми сосками возбуждают меня не меньше, чем расплескавшаяся по лобку полоска темной шерстки.

Тайным женским знанием она знает, что хочу я, и несмело подходит ко мне ближе, заслоняя собой все, что меня до этого окружало, обдавая меня женским запахом. Я беру ее за ягодицы - они необычно упругие, как апельсины - и у меня кружится голова от желания мять их в своих руках до ломоты в пальцах. Я прижимаюсь к ее животу лицом, чувствуя, как пульсируют мышцы под тонкой, не отягощенной жиром кожей. "Мама",- говорю я, сам того не осознавая, словно во сне. Мое лицо и ее живот мокры от слез. "Я твоя мама", - слышу я, одновременно с ее всхлипом, потому что она тоже плачет. Как послушный щенок, я принимаюсь облизывать Таню с ног до головы - жадно, тяжело дыша, размазывая соленую, смешавшуюся со слезами слюну по всему ее худенькому телу - добираясь до нежных ямочек под коленями, безволосых душистых подмышек, сильных, терпких на вкус пальцев на ее ступнях. Она ложится на кровать животом вниз, я накрываю ее сверху, раздвигаю ее ягодицы, и направляю непокорно пружинящий член в нее. Она кричит от сладости, и приподнимает попу, чтобы я вошел поглубже. Я принимаюсь качаться, аритмично, жестко, вбивая член насколько возможно глубоко, держа ее за плечи.

Когда я в женщине, мои чувства обостряются до предела. Наверное поэтому под дикий оргастический вскрик моей мачехи я услышал шум открывающейся двери в квартиру, затем очень быстро резкие до боли в глазах кадры сменяли друг друга - Таня, изгибающаяся в истоме подо мной, Таня, в спешке набрасывающая халат, Таня, выскальзывающая из моей комнаты, чтобы успеть встретить моего отца у порога, как и полагается верной жене.

А вот последний кадр - я помню его до сих пор - худенькая девушка с мокрым лицом целует меня в губы - мягко, легко, и в поцелуе этом уже нет страсти. И пара слов на прощанье. "До завтра, сынок".