По следам Аполлинера. 28 - маман

28. Маман.

А на следующей недели, во вторник 9-го августа, меня отпустили из больницы. Мне-то лично казалось, что тамошние врачи были готовы сделать это гораздо раньше, но регулярно навещавший меня Константин Константинович Ульман был категорически против. Наверно, не без влияния своей супруги. Он же и приехал за мной.

Встречали меня все обитатели имения, как хозяева, так и постояльцы, как мужчины (я уже знал, что мои отчим и его брат пребывают в отпуске), так и дамы. Девочки проявляли нарочитую скромность, обойдясь без объятий и поцелуев и ограничиваясь демонстративными книксами. И первой новостью, которой огорошила меня маман, провожая в мою терраску, была такая:

- Как ты знаешь, в твоей комнате мы с Таней разместили своих горничных. Так вот, теперь мы их переместили в комнату Пети, а Петю подселили к тебе. Может быть, тебе это покажется неудобным, но другого выхода у нас не было.

- Спасибо, тебе, мамочка, за заботу! – не выдерживаю я. – Уж лучше бы снова меня отправила в Расторгуево. Там, во всяком случае, обо мне лучше заботились и проявляли больше внимания.

- Ты имеешь в виду Елизавету Львовну? Так она здесь, только вот сегодня что-то задержало её в Подольске. Вечером наверняка появится с мужем.

- С мужем, говоришь? Только этого мне и не хватало!.. Не за кем приволочиться… А за девицами своими, я знаю, вы установили настоящий полицейский надзор, так что мне к ним не подступиться. Придётся тебе побольше, чем раньше, уделить мне внимания. Тебе это будет легче всех делать… Даже на глазах твоего мужа.

Мы входим в мою терраску, я кидаю куда-то свои вещи, сажусь на свою постель, усаживаю рядом маман, обнимаю и целую её и продолжаю:

- Ведь ты мне мать, не правда ли, и можешь позволить себе приласкать своего блудного сына…

- Что ты несёшь, несносный! – удивлённо восклицает она, уклоняясь от моих объятий и поцелуев.

- А что нам остаётся делать, дорогая! – продолжаю я, не переставая ластиться к ней. – Я же знаю: существует некий дамский заговор – не дать мне возможности испортить ваших драгоценных девочек. Причём, не брезгуя ничем, даже собственной непогрешимостью!..

- Откуда ты это взял, дорогой? – ещё более удивляется маман, по прежнему увёртываясь от моих проявлений нежности.

- Слышал, слышал я, что говорила тебе и Марии Александровне тётя Таня… Но сама она сейчас при муже, поговори с ней, чтобы она как-нибудь исхитрилась возместить мне то, что, вроде бы, готова хоть тут же дать мне её старшая дочь, а глядя на неё – и младшая…

- Что ты такое говоришь?

- Говорю то, что вижу.

- А мая Катя? – с явной уже тревогой интересуется моя маман.

- Твоя Катя ещё чересчур маленькая для этого, хотя кое-что уже успела повидать и на пожарный случай может сгодится…

- Да как у тебя язык поворачивается говорить такое?

- Говорю то, о чём ты сама уже тревожишься. Иначе не участвовала бы в этом заговоре. Раз Катя тебе так дорога, то придётся пожертвовать собой…

- Как ты смеешь? – восклицает она, вскакивая и вырываясь из моих объятий. – Ты совсем с ума сошёл!.. Ведь я твоя мать!..

Я тоже встаю, продолжая держать её за руки.

- Вот именно! Мать!.. Разве ты и тётя Таня были мне чужими, когда, купая меня в детстве, иной раз не только целовали и гладили щёчки, но и позволяли себе другие ласки?

- Но ведь ты же тогда был маленьким?

- Ну и что? И сейчас не очень-то большой. Помню, с каким удовольствием всего месяц с небольшим назад обнимал и целовал тебя здесь, на лестнице…

- То была непростительная слабость с моей стороны…