Смерть Генсека или поправка Баума

Лишь мгновение краткое думал Иван над задачей, а после, тряхнув головой вдохновенною, начал :

Проснуться, на хрен, оглянуться...

Но ребята его перебили : "То есть, как это "на хрен"? Зачем? "Оглянуться" - что ж, значит он, хрен, то есть, сзади? Если собственный сзади - так это несчастье, а если чужой - это вовсе безнравственно, знаешь."

"Ах, да нет! Вы просто несведущи в стихосложеньи! - Иван объяснял им,- Это "хрен" не в значении "хрен", а лишь как междометье. Так просто, к слову, для связи. Или для благозвучия, если хотите. То есть, вы понимаете, - "хрен" в запятых."

И яснели глаза у ребят, и чело прояснялось, и видел Иван, что они понимать начинают высокое стихосложенье. И вспомнил Иван с тихой радостью светлой, что в гардеробе, в кармане пальто, ждёт его Баума дар - задремавшее пламя - майонезная баночка с жидкостью цвета слезы человечьей. То есть, можно ведь будет зайти в перерыве в сортир и с ребятами треснуть немного. И, накрытый волною тепла, доброты и любви к человеку, он хотел уж ребятам поведать об этом и рот уж раскрыл... А мордастый с трибуны ка-ак гаркнет на Ваню : "Ма-ла-дой человек! Это что ещё за разговоры? Пивка перебрали в буфете?!" Ваня съёжился весь : ведь не в бровь - прямо в глаз ему съездил мордастый. А уж тот изголялся : "А ну-ка, отсядьте оттуда. Я вам говорю, молодой человек! Пересядьте к стене, да, поближе к трибуне, чтоб вас было видно! Ну, я жду - я не буду доклад продолжать, пока не пересядете. Быстро!"

Зал проснулся. Глаза устремились на Ваню. А Ваня... Он не был в то утро героем. Он дал себя высечь. Он покорно полез, спотыкаясь о ноги сидящих, к стене.

О, я вас заклинаю - не пейте!

У стены в его уши вползать начала бесконечная фраза : "Совершествованиехозяйственногомеханизмапланомерныйпереводегонановыерельсы-означаетболееширокоевнедрениехозяйственногорасчётавовсезвеньяиуровнисоциалист-ическогонародногохозяйстванаосновеобъективныхзаконовра..." А за фразою следом вползла, возвратилась в Ивана ехидна похмелья, чтоб язвить его бедные тело и душу. Заухало сердце, замета... заметалось от страха, от себя уплывая в волнах тошноты. И приблизились два палача - "обязательно что-то случится" и "некуда деться" - и мыта... и мытарили душу Ивана. И жестокая жалость мытарила душу Ивана. Потому что он знал, что ничем никому не поможет - он припрётся домой полупьяный и полубезумный и будет на кухне, таясь ото всех, ладить рифмы из тягот немыслимой жизни. И всё это так далеко от устройства, от блага, и мама заплачет, и напрасно он будет мычать, объясняя ей то, что поэт он, но всё же её очень любит - объяснить никому ничего невозможно! И замерца... и замерцают холодным неоновым светом в глазах у жены молодой презрение и неприятье, и взвоет Иван : "Ну, з-зачем тебе, женщина, столько презренья?!" И забьются, забьются в безобразном припадке в квартире крики женской разнузданной склоки - жена со свекровью не ладят.

"Боже мой! Авва Отче! На кого Ты оставил меня?" - возопил измочаленный пыткою Ваня и очи воздел к потолку. Но не небо разверстое там он увидел и не ангелов, нет, нисходящих в нему, а что-то большое из гипса, что-то, совсем ни на что не похожее, страшное что-то. Он немного отсел от стены и всё понял : над ним нависали, уткнувшись носами (два последних - в затылки, а первый - в пространство) три творца матерьяльной идеи. Снизу же только и были видны три свирепо раздутых ноздри да клочки их вперёд устремлённых бород. Заколдованный зрелищем, не отрываясь, он вперился в стену, и показалось ему, что творцы матерьяльной идеи ползут по стене, толкая друг друга носами.

"Может, "крыша" поехала?" - в страхе подумал Иван и схватился за голову - "крыша" стояла на месте. А творцы матерьяльной идеи, толкая друг друга носами, в диалектическом саморазвитии противоречий, носов и бород, ползли по стене неуклонно всё вперёд и вперёд.

Отвращеньеи жуть охватили Ивана при виде ожившего идола. Как бы очнулся Иван : "Нет, постой-ка, а что я здесь делаю? Нет, погоди-ка! Это я-то, смеявшийся дерзко в те - чекистские жирные - морды?! Я-то, изгнанный, бля, отовсюду - в блудилище этом?! Я - легенда пяти общежитий Московского ниверситета (университета - "у" изъято автором для сохранения метра), как жалкая жучка сижу тут и ёжусь от окриков этой зажравшейся хари?!"

И будто бы некая сила толкнула Ивана - он вскочил и с пронзительным криком "а шли бы вы на-а!.." резко кинулся к двери. И за Ваней - уп-пал барельеф, бля! И белая пыль поднялась от осколков бесформенных гипса и от искорёженных стульев, остыть не успевших от ваниной задницы даже. И зал содрогнулся от визга.
* * *

Снова вышел он в осень - нахмурилась поздняя осень. Долго Бога он звал, долго, горестно ждал он ответа, в переулках осенних, как призрак, мотаясь. Не дождался. И снова сильнее заухало сердце, заказнила жестокая жалость. Да, теперь уж, конечно, скандал неминуем, и карточный домик устройства, невзаправдашный, жалкий, что он возводил неумело для жены молодой и для мамы - он, конечно, уже погребён под обломками гипса. Скандал неминуем - мордастый доложит в партком, да и эти взовьются - чекисткие морды : "Опять за своё, бля!" Скандал неминуем. Что ж, опять - всё шутом, кривоватым каким-то поскоком объяснять, что поэт, мол, а не неудачник. Вот какая получалась кругом хренотень. И что самое страшное - не было той, что баюкала б сны, его сны в ярких пятнах отъявленного беспокойства. Во-от что самое страшное было.

А прохожие как-то с опаской его обходили. И всё чаще и всё неминуемей мысль его возвращалась к верёвке, к петле - так легко, так доступно казалось ему сладить всё это в месте каком-нибудь тихом.

Так бредя наобум, оказался Иван у огромного мрачного здания послевоенной постройки. Серым тяжёлым линкором с бойницами узкими окон валило оно в океане времён, рассекая, разбивая в невидную глазу мельчайшую пыльи дожди, и снега, и прохладу, и зной, и непрочные жизни людские. А больше ничем примечательно не было зданье, содержавшее в чреве своём корабельном политехнический лишь институт. На не зря к его серому борту прибило Ивана. О, в тот день ничего не случалось с ним зря! И именно в самый момент, когда идея верёвки начала обретать уже плоть, и Ваня совсем уже было направил стопы обречённые в какой-нибудь дворик - свистнуть там бельевую верёвку и посредством последней осуществить-таки связь свою с вечностью тёмной и гулкой, линкор института что-то другое навеял ему - что-то нежное, что-то согревшее ванину душу. И тёплое выплыло имя из мглы леденящей осенней : "Мария." "Мария",- Иван повторил, прошептал прямо в ветер обмётанными лихорадкой похмелья губами,- "Мария."

Да что? Что такое? А просто - у знакомых недавно танцевали с Марией они в тёмной комнате. Все убежали куда-то. И вот на Ивана не смотрят судьёй, как он, годен - не годен, а только - глаза так тепло и доверчиво светят Ивану, и тихие волосы гладят ивановы щёки, и так послушно-податливо гибкое тело, что во всём этом нет никакого вопроса, а только - молчаливый ответ, только долгое мягкое "да-а...".

И со слезами в горящих глазах, уж совсем растерявшись, он читал ей стихи - невозможные рифмы, что ладил ночами из тягот немыслимой жизни. И невозможною рифмой желаний, долгой, невыразимой словами строфой между ними возник поцелуй. Ах, да много ли надо-то было Ивану в одиночествах волчьих его, в его вое ночном над немеющей Волгой - "спичка серная", да? Да конечно! Да просто - чтоб баюкала сны, его сны в ярких пятнах отъявленного беспокойства.

И сейчас вот, когда, тонущий, он оказался у борта линкора, его озарило - ведь в недрах линкора, в подвале, где множительная аппаратура, куда вход посторонним заказан, там сейчас вот царевной в темнице тоскует Мария. Почему-то так именно чуял Иван, что Мария тоскует. И, смешавшись с толпою студентов, он ринулся в недро линкора и спустился в заветный подвал - коридор полутёмный, низким сводом и рядами закрытых дверей уходящий куда-то в бездонное недро. Пахло чёрт знает чем - пирожками какими-то, краской и кислой капустой. Он замер у двери с табличкой "Лаборатория множительной техники. Посторонним вход воспрещён!" И снова заухало сердце : "А если она не одна? А если придёт муж Марии - он работает в этом же зданьи - что будет? Что будет тогда? Что случится вдобавок ко всем моим бедам?"

Но, преодолевая в себе эту жалкую дрожь, да, вот так вот, как утром, когда он орал "а пошли бы вы на-а..", когда чудом он спасся от носов и бород матерьяльной идеи, превратившись в комок волей преодолённого стона, Иван позвонил.

За дверью послышался шорох - полёт невесомых шагов. Дверь открылась : "О, Мария, Мария, Мария!" Она на Ивана смотрела с улыбкой, удивлённой и странной, которая страхом сменилась внезапным, и ладонь инстинктивно взлетела к губам : "А-ах! Ты - белый... Ты - белый, Иван!"

"Да не красным же быть мне, Мария,"- пробормотал ей Иван, растерявшись.

"Ах, да нет же, ты будто бы в пудре какой-то. Весь в какой-то муке... Нет, ей-Богу, как призрак!"

"А-а-а! Мария, послушай, Мария, это вовсе не пудра. Это - пыль. Это - пыль матерьяльной идеи. Понимаешь, упали творцы...

Она на Ивана смотрела со всё возрастающим страхом : "К-какие творцы?"