Смущая небеса - 2

Вскоре думы о сорвавшейся сделке и коварстве подкупленного чиновника вытеснили в его мозгу праздные плотские фантазии, и он, не глядя в сторону племянника, быстро допил чай.

- Я прошу прощения, что сорвался, - обратился А. к сестре, когда она, повязав голову косынкой, собирала со стола. – Этот боров Олмириани не пропускает санитарную справку, тянет время…

Начался скучный взрослый разговор, и Гио, нарочито громыхнув стулом, встал из-за стола и направился в свою комнату. А. становился невыносимым. Но странное дело, где-то глубоко, в светонепроницаемых уголках души, эта деспотичная заботливость старшего родственника приносила юноше сладостное удовлетворение. Сам того не понимая, он жаждал занимать в мыслях и действиях А. главное место. Иногда, выполняя очередное распоряжение, отданное А. негромким твердым голосом, он испытывал дразнящее покалывание внизу живота. Спонтанные воспоминания давних дней, вернее, одной жаркой ночи в горах, периодически всплывали в его буйной голове, прерывая дыхание и наполняя кровью непослушное мужское естество. По утрам, замывая на простыне следы мучительных сновидений, он яростно клял себя за порочность. Образ Малика, еще более чистый и уверенный после таких вот ночных фантазий, являлся ему в качестве сурового наказания. Гио с отвращением разглядывал свою смазливую смуглую мордочку в ванном зеркале. Будь проклята природа, наделившая его необузданным темпераментом! Малик – вот настоящий человек! Его эмоции всегда под контролем разума, его доброта и искренняя душевная привязанность превалируют над животной похотью. Да, Малик был стоиком! Сколько раз Гио видел, как тоненькая нить его сопротивления почти разрывалась под давлением естественных физиологических желаний, но всегда какая-то неведомая внутренняя воля успевала перехватить её и повязать морским узлом. Порой, чтобы утешить задетое самолюбие, Гио убеждал себя, что никакая это не сила, а самая обыкновенная трусость, малодушие. Малик так носится со своей девственностью! Он, должно быть, считает делом чести потерять её исключительно с лицом противоположного пола. Его закостеневшие моральные установки, - этот дремучий псевдокодекс настоящего мужчины, - не дают ему покоя! Выходит, целоваться до помутнения глаз в темных закоулках города – это пожалуйста! Легкие эскапады рук под рубашку также не возбраняются! Но упаси господь потянуться к ремню на джинсах! Это конечное «нет» с предварительной чередой уклончивых «да» сбивало прямолинейного Гио с толку. В этом смерче тревог и сомнений лишь одно оставалось незыблемым – ясное понимание того, что они НУЖНЫ друг другу. Ни один из них не мог уже представить своей жизни вне жизни другого. И, отбросив всякий плотский хлам, надо признать: истинная человеческая любовь облекается именно в такую форму. Что же касается А., этих чертиков Гио однажды засадит в табакерку. По крайней мере, он твердо в это верил.

*****

Ветви раскидистого каштана упирались в каменную изгородь, опоясывающую большой фруктовый сад, посаженный когда-то еще прадедушкой Малика. Этот надел земли, заброшенный далеко за черту городка, приносил в семью немалые деньги. В период урожая отец нанимал в деревнях бригаду рослых женщин, которые с раннего утра до самого захода солнца собирали и сортировали плоды и ягоды, ровными слоями укладывая их в сосновые ящики, выстланные папиросной бумагой. Молодой крестьянин, большой шутник и бабник, ловко вколачивал гвозди в готовые к отправке на рынок ящики. Торговцы скупали отцовский урожай оптом, продавая его после по двойной розничной цене. Раз в неделю Малик был обязан посещать сад, проверять целостность молодых деревьев, по необходимости подрыхляя почву в их корнях. Для поливки отец вызывал специальную мелиорационную машину.

Малик любил уединяться в этом тенистом зеленом раю. Забираясь на верхотуру могучего старца-каштана, он мог подолгу рассматривать лазурное полотно неба, угодившего в когтистые лапы ветхого дерева. Его радовало, что ни звонкий гомон людского птичника, ни придушенный храп автомобилей не беспокоят более его усталый слух.

С некоторых пор он стал приводить сюда Гио. Он не смущал его покоя. Чуя нутром, как необходима Малику эта краткосрочная тишина, Гио усмирял свое красноречие. Зрительное общение, легкие, понятные только им двоим, жесты, редкие улыбки – всё это определяло новую ступень общения. Они становились единым целым.

Здесь их жаркие губы творили любовь.Схоронившись в косматой гриве столетнего каштана, они ловили открытыми ртами золотые блики полудня. Мягкий солнечный свет скапливался в уголках карих глаз, вспыхивал в запутанных крыльях темных волос, распадался зеленовато-желтой мозаикой на обнаженных смуглых шеях. Прислонив Гио к шершавому, разъеденному лишайником и грибами, стволу дерева, Малик жадно впивался в его влажные разверстые губы. Сладость, которую он ощущал на кончике языка, проникая все дальше в горячие недра податливого рта Гио, отзывалась в его ухающем сердце короткими спазмами счастья. Приподняв вылинявшую футболку, он гибкими пальцами ласкал шелковистую плоть на груди друга, проводил щекой по напряженным кубикам живота. Гио, запрокинув голову, смотрел в звенящую синь небес, его чуть смеженные веки вздрагивали от наслаждения. Запустив ладони в растрепанные волосы Малика, он с девичьей нежностью прижимал его к своему животу, ощущая у пупка его срывающееся дыханье.

Когда Малик вернулся к его губам, Гио отстранился, взял его лицо двумя руками, и, глядя прямо в глаза, какой-то невероятно серьезный, сказал:

- Без тебя я погибну…

Малик улыбнулся. В этой улыбке не было и следа прежней радости, одна обреченность.

*****

Дядя А. отсутствовал в городе уже более пяти месяцев. Не сумев обойти чиновничьи заслоны в столице, он принял решение заключить сделку с фирмой из соседней республики. Дела шли трудно, для постоянного контроля над ходом слияния ему необходимо было оставаться в чужих краях на срок не менее полугода. Он регулярно звонил сестре, исправно высылал почтой денежные переводы. Мать, несколько отошедшая от горя, решила и сама заняться делом. Вернувшись на работу, она быстро отвоевала утраченные позиции. Жизнь потекла проторенным руслом. Гио вернулся в лицей. Удовлетворительно пройдя зимнюю аттестацию, он был переведен в прежний класс.

Встречаться с Маликом они стали теперь гораздо чаще. Если занятия в их классах заканчивались одновременно, домой они возвращались вместе, намеренно выбирая окольные пути, забредая порой в такие уголки города, о которых раньше и понятия не имели. Их дружба была как никогда прочной. Обретя близкую душу, Малик стал делать замечательные успехи в спорте. В трех из пяти соревнований республиканского этапа именно он принес своей команде призовые места. Тренер на полном серьезе предлагал ему уйти в большой спорт. Родители реагировали на его достижения с привычной иронией, но на этот раз сердце его было неуязвимым. Он много улыбался, говорил девочкам комплименты, распивал с парнями дешевое пиво в раздевалке гимнастического зала. Стоило на горизонте замаячить худощавой фигуре Гио, его глаза начинали искриться такой радостью, что ему приходилось опускать голову, чтоб окружающие не перехватили этот сияющий взгляд, не заметили краски, рдеющей на его отвердевших скулах.

В лицее с Гио приходилось соблюдать необходимую дистанцию. Они не были одноклассниками, не совпадали в интересах, не входили в одну спортивную секцию. Парни часто расспрашивали, что связывает его с этим ядовитым выскочкой. С появлением Гио женского внимания к их персонам резко поубавилось. Шустрые старшеклассницы, пренебрегая всеми нормами девичьей морали, в открытую завоевывали внимание красивого юноши. Их словесные (и не только!) пикировки были причиной головной боли администрации лицея. Гио, развлекаясь, подогревал их азарт, давая безосновательные обещания то одной, то другой девушке. Ему нравилось отбивать капризных пустышек у смурых ребят из команды Малика, доводя их до тихого бешенства. Если бы не защита друга, чей авторитет в спортзале теперь стал непререкаем, не избежать ему встречи с костоломами на заднем дворе школы, среди разобранной мебели и садового инвентаря. Поиграв с очередной барышней в мнительного ухажера, он скоро ретировался, забыв сорвать прощальный поцелуй. Эта игра была хорошим прикрытием.

Малик не испытывал восторга от легкомысленных замашек товарища, сам он по сути своей не был способен убедительно играть роль, чуждую его физической природе. Однако он понимал, что репутация ветреного бабника отведет тень от его личных с ним взаимоотношений. Гио нередко рассказывал ему о своих сомнительных приключениях, задорно смеясь, ковыряя его раненное самолюбие. Да, он определенно принадлежал к той категории влюбленных, что мучают объект своей страсти изощренными способами, будя ревность и глухое отчаянье. Позже, глядя во вконец разочарованную физиономию Малика, он, хохоча, признавался в том, что дело в этот раз чуть было не дошло до секса, но он, храня в сердце святой образ друга, в последний момент дал дёру по веревочной лестнице в окне! Малик натянуто улыбался его вычурным байкам, испытывая при этом назойливую боль в подреберье. Его удивляло, как его друг легко, почти играючи, симулирует влюбленность сразу в большое количество лиц. Свои чувства он считал подлинными и глубокими, полными драматизма, и его задевало, как просто Гио раскидывается эмоциями и ласковыми словами в отношение тех, кто даже гроша ломанного не стоит. А истинна ли его любовь к Малику? Терзаясь новой порцией сомнений, он едва не забывал о том настоящем Гио, Гио без циничной маски школьной «звезды», который с простодушием ребенка клал голову ему на колени, стоило им остаться наедине, готовил ему кофе с молоком и несуразные бутерброды пугающих размеров, если Малику случалось забрести к нему в гости. А однажды, когда Малик завалился к нему уставший после тренировочных пробежек по осеннему стадиону, Гио отправил его на кухню, а сам, вооружившись щеткой из грубого конского волоса, до кипенной белизны отдраил в ванной его замаранные в слякоти кроссовки. Да, его друг был натурой ускользающей, почти загадочной. И Малик не уставал ломать голову над этим ярким ребусом, сулящим либо вечную любовь, либо вечное страдание.

А. вернулся в первых числах марта. В доме сразу запахло дорогим одеколоном и сигаретами. Немного похудевший, высокий и подтянутый, ворвался он в идиллический мирок, созданный дуэтом матери и сына. Черная водолазка с высоким воротом облегала его развитые мускулы, светло-серые шерстяные брюки облегали длинные ноги, резко впиваясь в крепкие полушария вздернутых ягодиц. Протягивая ему руку для приветствия, Гио испытал щемящее чувство тоски в недрах живота. Теплая и сухая ладонь А. мягко обволакивала его худые пальцы, но едва он попытался выдернуть их, как красивая клешня захлопнулась, сжав фаланги почти до боли. Дядя смотрел ему в глаза с какой-то настойчивой ласковостью, немного грубоватой, свойственной только мужчинам.

- Ну, как ты тут без меня? Ликовал, должно быть?

Гио сдержанно улыбнулся. Он и не хотел этого возвращения, и мечтал о нем душными ночами.

Первый человек, лишивший тебя девственности, навсегда остается в твоей памяти. Эта банальная истина непреложна в человеческой природе. Гио мог любить его или ненавидеть, но оставаться равнодушным – никогда.

- Мы рады, что ты вернулся, - отозвался он, беря из рук А. чемоданы. – Как шли дела? Добился ты своего?

- Я всегда добиваюсь своего, малыш! – ухмыльнулся дядя.- Там, в машине, я оставил коробку с твоим подарком. Заберешь позже.

Гио с недоумением уставился на него. С тех пор, как они стали жить одной семьей, дядя ни разу не употребил в обращении с ним ласкового словца, а о персональных сюрпризах и думать не приходилось. А. оплачивал его житье-бытье, и этого в понимании Гио было вполне достаточно.

- Что за подарок еще? – осторожно спросил он, отворачивая порозовевшее от смущения лицо.

А. небрежно кивнул в сторону выхода: