Жница в зное

Дилип взял калач, склонился к немного раздвинутым ляжкам госпожи, объедая хлебную корку, которая только что была под голым задом красавицы. Она не сдержала смешка удовольствия. Он выпрямился и стал выразительно двигать низом туловища, фаллос ритмично подавался вперёд, грозя и соблазняя. Тело женщины откликнулось встречным движением. Двое, стоя в шаге друг от друга, слаженными рывками сближали на миг сук и расселину. Не приостанавливая движений, Виджайя сказала девушке:

— Ешь хлебец, пока он тёплый…

— Да, да, — Акеми машинально откусила от булочки, всецело поглощённая происходящим.

Следя за фаллосом, представила, что если охватить этот рог рукою у основания, его длины будет достаточно для второй руки, и не останется ли ещё головка вне охвата?

— Дилип, подай юной госпоже напиток на подносе, — велела опекунша.

Раб держал поднос перед юницей, она ела, пила, а видела лишь фаллос, направленный так, что струя из него попала бы прямо ей в лицо. Она начала привставать со стула, повиливая задом, приподнимая руками рубашку, при этом рот был набит непрожёванным хлебом. Через полминуты она и Дилип, всё так же державший поднос, уже исполняли танец на месте: мужчина, качнув задом, бросал сук вперёд, а девушка, поднимаясь на носки, покидывала низ туловища навстречу. Рывки совершались в чутком согласии, будто ходили два маятника, стремясь соприкоснуться. Акеми вздёргивала рубашку выше, выше — но лишь показался зев между ляжек, наставница произнесла:

— Довольно! Настал момент для умозаключения.

Девушку обдало чувством вины и страха перед грехом, она не находила, что сказать, а если бы и нашла, ей мешал хлеб во рту. Её взгляд заметался, она схватила азям и поспешно надела его.

Когда обе сели в возок, Виджайя сказала:

— Если попрекнуть разум пищей, которая перед ним в изобилии, то что за мысль он сумеет родить? Слушай. Вчера мы смеялись, убеждаясь в невозможности греха. Сегодня улыбнулись при полной и близкой его возможности. Было ли нам действительно весело в том и в другом случае?

Акеми подумала о мудрости сказанного, поражающей уже тем, насколько она проста. Запряжка тем временем приблизилась к первому перекрёстку, опекунша велела вознице придержать лошадей и заговорила о неисправимости Дилипа: мужчины-грехотворника. Напомнив юнице о порочном свойстве мужчин, которое позволяет и рабу обрести власть над госпожой, Виджайя произнесла странно дрогнувшим голосом:

— Неисправимый — самый несчастный из караемых! Ибо наказан неисправимостью.

«Воистину ему нечего терять!» — мысленно воскликнула Акеми и, испугавшись своей зависти, сказала:

— О, как я не хочу навлечь на себя кару!

— Помочь может только свет разума, — участливо произнесла наставница, — сколько вех оставлено им за то время, что мы в дороге!.. А плоть, подобная послушной рабыне, которая идёт следом, так отстала, что, пожалуй, потеряет фонарь из виду. Этого нельзя допустить… — она указала юнице на навес гостиного двора. — Обожди меня здесь, пока я не сделаю то, что должна сделать. Мне надо вернуться в пекарню и доплатить за помятый каравай.

Акеми укрывалась от палящего солнца в беседке для богатых проезжающих, ей виделись нагие опекунша и Дилип в задней комнате пекарни, она отчаянно сетовала на свой ум, который не мог вывести ничего определённого из обуревающих представлений. А представлялось неистовое: как обнажённую и беззащитную плоть, невольницу разума, вгоняетв пот яростный грехотворник, и свободная от греха рабыня пылко сожалеет о неисправимости невольника порока…

Виджайя приехала рассеянная и утомлённая, сказала расслабленно, что нуждается в часе дневного сна. Ей и Акеми отвели по комнате. Девушку жестоко изводила тоска, и до чего не терпелось в дорогу! Наконец она и наставница вновь расположились в удобном возке и услышали мерный цокот копыт.

В неохотно подступавших сумерках, когда небо так светоносно розовело, что, казалось, ночь не ляжет на землю, Акеми увидела родное гнездо. За живой вечнозелёной изгородью протянулась седловина, в ней меж пологих, покрытых лесом склонов размещались строения. Самое большое, возведённое из камня, с бревенчатой надстройкой, было господским домом. Повозки подкатили к нему по дорожке, выложенной плитками песчаника, и навстречу молодой госпоже выбежала женщина, смутно памятная Акеми. Отец перед смертью сделал любимую невольницу Мишори главной управительницей своего владения. Она приветствовала хозяйку, стоя на коленях, и произнесла в экстазе, подобном молитвенному:

— Пусть охранят боги твой очаг, как хранили его до сих пор, и подарят тебе благоденствие и превеликие радости под твоим кровом!

Дюжина служанок позади неё, так же на коленях, восхвалила госпожу в заранее заученных напыщенных выражениях. Из этих женщин разве лишь одна-две видели Акеми, когда она была ребёнком.

Мишори сообщила, что всё приготовлено для омовения тел и вечерней трапезы. Хозяйку и её гостью провели в помещение с куполообразным потолком и круглым бассейном, куда тут же полилась нагретая вода; воздух стал плотным от пара, ароматным от благовоний. Служанки раздели, выкупали Акеми и Виджайю, после ужина гостья направилась в отведённый ей покой, а хозяйке расторопная Мишори показала спальню, где полы устилал искусно сработанный узорный палас.

Акеми распласталась на постели, повторяя себе, что в этом доме все ждут её приказаний и она должна утопать в блаженстве. Мешало, однако, сознание: вольна ли она даже здесь в своих самых сокровенных желаниях?.. Из страха небесной кары она сплела пальцы рук, мысленно твердя, как ей ненавистен соблазн греха. Вдруг на неё нахлынули жаркие звуки музыки — она узнала струнный щипковый инструмент саз, его звон сопровождался негромким напряжённо-стремительным боем барабанов. Донеслись сильные мужские голоса, страстно-плотский дикарский напев сорвал юницу с постели: нагая, она скользнула к открытому окну.

Ночь была серовато прозрачной от света луны и звёзд. Среди раскидистых деревьев, которые стояли свободно, не теснясь друг к другу, и отбрасывали длинные тени, мерцал костёр. Сидящие на земле люди били ладонями по барабанам, один играл на сазе, человек семь или восемь пританцовывали вокруг костра на некотором расстоянии от него. Насколько Акеми могла разглядеть, все были нагие. Любопытство пронизало девушку дрожью, чувственная властность напева вдруг вызвала неудержимые слёзы.

Мужские фигуры, рослые и плечистые, отдались ритму непристойных движений, тела изгибались, то выставляя пах, то оттопыривая мускулистый зад. То же самое совершал днём Дилип в пекарне, и она, Акеми, в лад с ним дёргала низом туловища. Она и теперь делала это — в темноте комнаты у распахнутого окна.

Сборище, вкруговую обступая костёр, приблизилось к нему и разделилось на пары, причём в каждой один оказался позади другого. Передние стали клониться к земле. Девушка вгляделась в двоих: передний упёрся руками в землю, подкидывая ягодицы и вертя ими, будто разбираемая похотью женщина. Тот, что был за ним, обхватил его бёдра, прижал пах к его заду, тела принялись учащённо сталкиваться. Пара предавалась греху, о котором ещё совсем недавно Акеми шепталась с питомицами храма. Разговоры окрашивались таинственностью и неизменным недоумением. Хотя между некоторыми юницами возникали любовные связи, совокупление мужчин друг с другом у всех возбуждало гадливый смех: притом, разумеется, что ни одна из девушек не была очевидицей сношения. Рассказы рождались из услышанного кем-то от кого-то.