Завтра - к директору!

Мой порыв был неожиданным и для меня, и для Ксюши.
Наверно, поэтому она не оттолкнула меня сразу... а через секунду уже было поздно. Уже поцелуи были уместнее слов, и Ксюша подставлялась мне, и запрокидывала головку, и я чувствовал, как стремительно тону в ней, как в горячем водовороте. Ксюшенька пахла тонкими духами, как ландыш...
- Ксюша... Ксюшенька... Ну не надо... Ты же славная... Ты замечательная... Ты чудная такая девочка... талантливая... красивая... Ты же чудо... Не плачь, Ксюшенька... - говорил я ей, обцеловывая нежную кожу, соленую от слез. Ксюша уже не всхлипывала, а только шумно и часто дышала - тем чаще, чем сильнее я целовал ее, сходя с ума от ее леденящей прелести. Губы мои щекотали нежную шейку, ключицу, спускались ниже, ниже...
Хмель ее тела ударил мне в голову, и я позабыл обо всем на свете. Не прекращая целовать ее, я расстегнул блузку, нащупал нежную кожу под ней... Ткань понемногу сползала с плеч, тоненьких, славных, и открывала два молочно-пухлых шара, стянутых кружевным бельем...
- Не надо... - робко шептала Ксюша, когда я расстегнул сзади. - Не надо, пожалуйста, - хрипло просила она, когда я потянул бретельки с плеч, спустив белое кружево вниз и освободив шары из плена.
Выпущенные на волю, они заколыхались и уставились на меня отвердевшими пиками. Никогда я не видел такой большой и трогательной груди...
- У вас слишком роскошная грудь для директора, Ксения Эдуардовна, - говорил я, втягивая в себя нежный сосок и сдавливая пальцами другой.
Ее груди - мягкие, податливые, как колобки - вздыбились вверх и вибрировали под моими пальцами, упрямо выпирали вперед, царапали набухшим соском мне щеку... Это было невыносимо. Смертельно хотелось нырнуть в эту бессовестно-тугую плоть, окунуть туда горящий ствол, утопить его в сладком океане...
Никогда еще я не был так пьян женским телом. Ксения Эдуардовна давно уже скулила, шепча время от времени "не надо", а пальцы ее бессознательно ерошили мне волосы.
- Не бывает таких сладких директоров. Таких нежных-нежных... вкусных... - бормотал я, мучая тверденький сосочек и заставляя Ксюшу хрипеть и биться в моих руках.
Где-то там, на задворках сознания, я понимал, что все это не лезет ни в какие ворота. Да и Ксюша понимала... Но... пухлые полушария, набухшие от любви, и все Ксюшино теплое тело, полураздетое, трепещущее, и невидимые искры, трещавшие между нами – все это было и сильнее, и важнее, и... Нас тянуло друг к другу так, что мы дрожали жадной, смертной дрожью, и в ушах звенело, как перед обмороком.
...Все-таки я оторвался от нее и глянул в блестящие, сумасшедшие глаза. Ксюшенька вся растрепалась, мордочка ее была измазана растекшейся тушью, рот полуоткрыт, как у маленьких детей, когда они удивляются или переживают...
Я спросил взглядом: "да?"
- Не надо... – снова шепнула Ксюша... но взгляд ее кричал мне - "ДААААААА!.." - и я прильнул к ее губам.
Ксюша моментально ответила мне - жадно, отчаянно... подалась навстречу - и я почувствовал, что меня уже нет, а есть только губы, и языки, и тела, и неизбывная сладость, обволакивающая меня сверху донизу, как засахаренный орех...
Девочка совершенно не умела целоваться, но хотела меня так зверски, что искусала мне все губы. Мы тащили друг с друга шмотки, не прекращая поцелуя, тянули и рвали прочь проклятую ткань, пока не обожгли друг друга голыми животами и грудями. Тоненькая большегрудая Ксюша бодала меня сосками и лезла на меня, как обезьянка. Глаза ее совершенно затуманились, и язычок, ждущий моих ласк, высовывался из полуоткрытого рта, как жало. Я безуспешно пытался стащить с нее юбку, - и прохрипел:
- Помоги...
Она расстегнулась, я рывком оголил ей бедра, даже не любуясь кружевными трусиками, мокрыми, как носовой платок, - повалил ее на пол, лихорадочно рванул брюки, добыл свой агрегат, не желающий добываться из проклятых тряпок...
Голая, стреноженная Ксюша валялась на полу передо мной и с ужасом смотрела на то, что у меня между ног.
- Ножки раздвинь... Скорей, скорей, ну что ж ты... - Я развел ей ноги - и влетел с размаху в горячее, мокрое, клейкое нутро, обхватившее ствол такой сладостью, что я взвыл, как щенок...
Она хватала воздух ртом, - а я ебал ее, мял ей грудь и умирал от звериного, первобытного кайфа. Через две секунды она уже отчаянно подмахивала мне, закрыв глаза - то ли от сладости, то ли от стыда, - и плотненько обтягивала меня стенками влагалища, упругими и нежными, как вся она.
Я чувствовал благодарность всего ее женского хозяйства, распахнутого навстречу мне, как цветок навстречу дождю, - и отдавал девочке свою силу, вламываясь в нее по уши и доставая до самой ее голодной, влажной матки. Агрегат у меня и так здоровенный - а на Ксюшу он налился, как бивень мамонта. Ксюша корчилась, хрипела и выгибалась подо мной, и сжимала меня стреноженными ножками, и притягивала руками к себе, чтобы я оплодотворил ее везде, сверху донизу, с головы до ног...
Я так скакал на ней, что мы ехали по ковру ее кабинета, пока не уперлись в плинтус. Угол стены ограничил ее, и теперь я мог вламываться в нее еще глубже и плотнее - до боли в лобке и в сплющенных яйцах.
- Вот я и загнал тебя в угол, - прохрипел я, яростно шлепая яйцами по мокрой щели. Ксюша вскрикнула и открыла глаза. Эта мысль, видно, впечатлила ее, потому что бедра ее вдруг завелись, как качели, с каждым толчком набирая обороты, а грудь выгнулась дрожащим мостиком.
Понимая, что сейчас с ней будет, и радуясь безмерной радостью за девочку, я увеличил напор, сколько это было возможно, и быстро смял руками обе ее груди. Еще, еще... и еще... не хватало последней капли, Ксюша выла белугой и смотрела на меня умоляюще, как рабыня на божество; и тогда я ухватил ее бутон, нащупал в липких складочках горошинку клитора, впился в нее пальцем, завибрировал на ней...
Вот тогда, наконец, и СЛУЧИЛОСЬ. Ксюша наливалась, набухала своей густой силой - и лопнула, и взорвалась, истекла сладкой смертью, извиваясь подо мной, как угорь.
В оргазме она пищала тоненько, смешно, по-кошачьи, и кусала губы, пытаясь запереть оргазм в себе - но он рвался из нее, и Ксюша трещала по всем швам, и наконец не выдержала - взвыла хриплым басом, стиснув меня руками и ногами и насадившись на меня до упора... Она вжалась в меня клетка к клетке, не желая потерять ни одной искры, ни одной капли семени, ни одного сперматозоида, и спазмировала всем телом, вплавленным в меня, и пожирала меня влагалищем, как дракон; а я хрипел от облегчения, осеменяя ее голодную матку...
***
Наверно, это все и решило. Двойной оргазм - такая штука, которая сближает людей раз и навсегда, что бы ни случилось потом. Если люди побыли вместе в одном теле, если они рвались едиными разрядами блаженства и боли - они вечно будут хранить в себе след этой близости, за которой только смерть...
Когда мы отходили от телесной катастрофы, лежа друг на друге, – внезапно раздался стук в дверь.
Мы взвились, как оглашенные. "Дверь-то не заперта" - шепнула в ужасе Ксюша, а я подскочил к двери, капая остатками спермы на ковер, и быстро, как фокусник, накинул щеколду.
Уффф... Успел!
- Одну минутку! Подождите! - голос не слушался Ксюши. Он не хотел быть директорским; ему хотелось только урчать и стонать, и мяукать, и вибрировать густыми обертонами, как секунду назад...
Мы одевались в панике. Как всегда бывает, вещи не слушались нас: пуговицы не желали застегиваться, ткань не хотела налезать туда, куда ей положено... С грехом пополам упаковавшись, мы сели на стулья, приняв идиотски-официальный вид. Растрепанная, всколоченная, вся в потоках туши, наполовину слизанных мной, Ксюша выглядела грандиозно, - да и я, разумеется, не лучше.
- Войдите!
Дверь грохнула, не открываясь... "Щеколда, блин!" - я рванул к двери, открыл...
И едва устоял на ногах.
- Андрюшка?! Ты... ты что здесь делаешь?!
- Я вам не помешал? - Андрюшка вошел в кабинет. Вид у него был неописуемый: хитрый, взбудораженный, и в то же время - довольный и счастливый, как у целого стада слонов. – Клавь-Семенна сказала, что уже можно.
- Клавдия Семеновна?!..
- Ну да. Она же там сидит, - Андрюшка показал в сторону приемной. - Я тут уже полчаса торчу под дверями. А она не пускает: говорит - заняты. Да ты и сам слышишь, говорит. Дай людям побыть наедине, а сам выйди, нечего тут торчать. Иди в коридоре погуляй, я тебя позову... И позвала. Говорит: вроде уже можно...
- А... а... - Челюсть у меня отвисла, и я с трудом шевелил ею. - А... чего же ты приперся? С температурой? Я же сказал тебе дома сидеть?!
- А я пришел, чтобы ты тут Ксению Эдуардовну не побил, - хитро прищурился Андрюха. - Она такая классная! Я только вчера понял... Когда папаша Анькин пришел, мордоворот конкретный, хотел меня по стене размазать - а она его за шиворот из класса!.. Хоть и вдвое ниже его... Ксения Эдуардовна, папка вас не сильно того? Он у меня горячий, бешеный немножко, но вообще хороший...
Когда мы выходили из школы – втроем, держась все вместе за руки – старый вахтер внятно произнес нам вслед:
- Директор, тоже мне. Девчонка...
- Вы что себе позволяете?! Вы как разговариваете с директором?! А ну встать! Быстро! Распустились тут! Комиссия придет – быстро вас в чувство всех приведет! Ксения Эдуардовна, по-моему, вы слишком добры к подчиненным! – орал я, а пунцовая Ксюша снова расцветала своей невозможно милой улыбкой...