Брак по-американски

Они покачивались так довольно долго, пьянея от близости. Затем руки Грегори, поглаживающие спину Сью, расширили зону прикосновений, спустившись на бока, на бедра... и вскоре расстегнутые брюки медленно сползали по ее ногам.
- Ваш ход, – шепнул ей Грегори. Сью оторвалась от него, чмокнув грудями, и расстегнула ему ремень. Под брюками обнаружился кол, натянувший белую ткань трусов, как нос корабля. Сью охнула, смешно всплеснув руками...
Через минуту она громко пыхтела, чувствуя, как трусы сползают с ее бедер, обнажая стыдное и горячее. Еще через минуту она снова охнула, добыв из-под белой ткани огромный таран, твердый и налитой, как пушка. Это орудие целилось ей прямо в лицо… Затем Грегори снова привлек Сью, обнял, влепил всей наготой в себя, сунул ей таран между ног – и танец продолжился.
Таран скользил в створках, мыльных от смазки, не заходя вовнутрь. Сью уже начинала откровенно подвывать, выгибаться и влипать в Грегори, как присоска, – но он знал, что это только начало.
- Это только начало нашего танца, Сью, – приговаривал он, щекоча губами ее шею. Его язык касался бархатной кожи легко, как бабочкины крылья, а руки нежно скользили по телу и мяли его, постепенно усиливая хватку.
Нацеловав шею, он поднялся к уху и влился в него мягким, требовательным языком, вымыв все складочки упругого лабиринта. Сью хрипела, оглушенная этой лаской, – а он все мучил и мучил ее, пока наконец не оторвался, оставив обожженное ухо гореть на сквозняке.
- ...Но у тебя ведь есть и другое ухо! – и Кудряшка снова хрипела, вцепившись ногтями в его спину. Соль ее ушей горела на языке Грегори, наметившем себе новую жертву:
- Следующий наш танец – особенный... Танфуй, танфуй, фто фе ты? – говорил он, сжимая губами ее сосок, как клюквинку. Губы всосались в пухлый ореол, а язык жалил в самую ягодку, играя на ней, как на струне.
Сью захлебнулась зелеными искрами, плясавшими у нее в глазах, и онемела, – но руки Грегори плавно ввели ее бедра в танец, и вот уже они снова покачивались: Сью, запрокинувшая голову – и Грегори, медленно, плавно терзающий ее груди.
Ее соки холодили член, щедро вымазанный в них; тот настойчиво требовал внимания, но Грегори знал, что еще рано. Истязая соски, он незаметно начал ласкать ей бока, бедра, ягодицы, спускаясь ниже, в сердцевинку попы. Раздвинув булочки, он защекотал масляную кожу до фырканья и визга; оставив гореть анус и его окрестности, Грегори вдруг перебрался вперед, нежно раздвинул дрожащие коленки – и проник в сокровенную внутренность бедер.
Мало-помалу он подбирался к главной зоне, горевшей влажной щекоткой. ТАМ уже бешено хотелось прикосновений, и Сью приседала, пытаясь влипнуть бутоном в его руку, – но еще было рано, и Грегори мял липкую кожу, все усиливая прикосновения...
Наконец он оторвался от ее соска, горевшего так, что тот светился в темноте, и шепнул Сью:
- Близится время главного Танца. Но пока мы только разминаемся, – и вдруг поцеловал ее в губы коротким, истомно-тянущим поцелуем.
В этот момент палец его проник в клейкую сердцевину и ужалил вовнутрь, в щекотно-беззащитное дно, – одновременно с языком, лизнувшим Сью в ее язык...
Она уже давно хныкала, изнемогая от желания, – и теперь замычала еще громче, содрогнувшись в сладкой конвульсии. Дразня ее, Грегори делал паузы, в которых она сжималась в судорожный ком, ожидающий ласки, и неожиданно жалил ее с двух сторон сразу – в рот и в клитор; и всякий раз жала погружались в нее глубже, и все дольше, и слаще, и щекотней жалили ее, и бедная Сью плакала от зуда, пронзающего ее зеленой дрожью... Наконец жала остались в ней, не выходя наружу, вливая в нее жжение и жар, вынуждая сочиться сладкой солью, как надрезанный плод. Одной рукой Грегори притягивал ее к себе, выцеловывая ей рот до судорог, другой – медленно, плавно массировал клитор по часовой стрелке, постепенно усиливая скорость, нажим и вибрацию.
Все это время он не прекращал танцевать, удерживая Сью в плавном покачивании, с которым слились в едином ритме движения жал, терзающих Сью сверху и снизу. Сью покачивалась, как в дурмане, и громко, надрывно стонала. Она давно уже готова была брызнуть соками, и оргазм рвался из нее, распирал ее огненным пухом, щекотавшим утробу, – но Грегори управлял им, как механик, вертя взад-вперед ручку пара, – и тот клокотал в ней все острей и мучительней, и слаще, переходя в звон в ушах.
Как-то незаметно они оказались у дивана. Вдруг у Сью подкосились ноги, и она шлепнулась горящей попой на холодный бархат.
Жала вышли из нее, бросив ее в полумиллиметре от оргазма; сквозь зеленую пелену доносились слова Грегори – «пришло время главного танца...»; ее мяли и укладывали, как гору липкого воска, – и наконец жала снова впились в нее, благодарно обволакиваясь кричащей плотью, и внутри напряглись, набухли – и лопнули, освобождая долгожданную лавину, которая заструилась по ней густым кипящим медом...
Сью громко выла, запрокинув голову. Лицо ее окаменело в спазме, превратившем его в шаманскую маску, и целовать ее уже было нельзя; Грегори хотел помучить ее еще немного, – но она спустила внезапно и оглушительно, размазавшись вдрызг о его руку, и нужно было действовать.
Быстро подобравшись, он оседлал ее, пристроил таран, куда следует – и медленно, но властно окунул его в долгожданную мякоть, войдя в Сью до упора. Сью задохнулась – то ли от оргазма, то ли от боли, – и захрипела, молотя ногами по дивану; Грегори удержал ее за плечо и стал ритмично разъебывать горящее лоно, хлюпая кровью и соками.
Он вгрызался в нее, шлепал яйцами и морщился от наслаждения, приговаривая – «вот тааак... вот так мы делаем с нашими девочками... с хорошими девочками...» Трахать кончающую Сью было вкусно до ломоты в теле, до оскомины в зубах, и Грегори хохотал от чувства дикой, сладкой свободы и силы между ног. Он отпустил свои бедра на волю – и те пульсировали сами, подчиняясь звериному ритму и вгоняя в кончающую Сью разряд за разрядом.
Вскоре пульс заполнил любовников доверху, разрезав их крик на части: – Ааа! Ааа! Аээ! Эыы! Ыы! Ы! – орали они хором, забыв о приличиях и обо всем на свете. Хрипящий зверь, бывший недавно Кудряшкой Сью, гнулся дугой и таращил глаза. Новая волна оргазма плавила ее тело... Сью часто кончала раньше, – но ничего подобного с ней никогда не было, и она испугалась, что умирает. Медовая лавина все лилась и лилась из нее, и тело сжалось в неизбывном спазме, набухнув черной, огненной сладостью, и внутри долбился Он, отнимая последние силы... и только когда Он, накачивавший ее щекоткой и болью, вдруг выпрыгнул прочь и залил ее горячими плевками, и твердая рука растерла их по животу и груди – только тогда спазм стал отпускать ее, и судорожная дуга обмякла, выровнялась и сдулась, с шумом выпустив воздух...
Когда щекотка покинула тело – его залила сытость, густая и пьяная, как ликер. Внизу, в порванной мякоти вдруг резко очертилась боль, и Сью захныкала.
- Ну, ну, девочка моя... – Грегори обнял ее, – иди сюда. Мне было так хорошо с тобой... Все хорошо. Иди сюда...
И он гладил Сьюзен, липкую от спермы, ласкал ее кончиками пальцев сверху донизу – от затылка до икр, – и боль утихала, и густое, безбрежное, лилово-бархатное поглощало ее, залепляло мозг, обволакивало сонной мглой, топило ее в мягкой густоте, полной, глубокой и...
***
…В полудреме, которая не переходила, однако, в полную отключку, Грегори отмечал про себя, как Сью проснулась, вытянулась всем телом, тихо ойкнула, вспомнив, где она и что с ней; медленно, осторожно высвободилась из его объятий; встала, оделась, прошла к выходу...
- Не выйдет, Кудряшка, – сказал он, не раскрывая глаз.
Шорох за стеной стих. Минуту или больше длилось молчание, потом охрипший голос переспросил:
- Что не выйдет?
- Смыться. У меня на дверях система электронной блокировки. Открыть можно только через компьютер. Если знать пароль, конечно...
Грегори потянулся и сел на диване. Сью показалась в дверях:
- Что это значит, мистер Грегори...
- ИНСПЕКТОР Грегоги. Старший инспектор, если быть точнее. Полиция Нью-Йорка, отдел ограблений.
Дрожащей рукой Сью полезла в сумочку...
- Его там нет.
- Чччч... чего нет?
- Пистолета. Он лежит совсем в другом месте. Мужчины всегда расшвыривают вещи, ты ведь знаешь. Особенно старые холостяки. Ну что ж, Кудряшка Сью... – Грегори встал и медленно подошел к ней, голый и насмешливый, – ну что? Ты, конечно, удивлена, что клофелин не подействовал?
- Ка... какой клофелин? Ты бредишь? Проснись!.. – выкрикивала Сью, пятясь от него вглубь холла.
- Жить без пальца, конечно, неприятно... кстати, мне его отстрелила одна красивая девочка. Не такая, правда, красивая, как ты... Все просто: в моем когте спрятан мощный абсорбент. Удобная штука, когда тебя хотят отравить. Подносишь склянку к губам, суешь туда коготь – и все идет в него. А кажется, что в рот. В моем когте – весь твой срок, Кудряшка. Все твои пятнадцать лет. Наши эксперты найдут там клофелин, и...
- Ты... ты бредишь, – невнятно шептала Сью.
- Я давно охочусь за тобой, Кудряшка Сью. Мы прозвали тебя Медузой Горгоной. Знаешь, была такая у древних греков? – тоже кудрявая, только кудри из змей... У тебя на счету двенадцать ограблений в разных городах. Твое счастье, что никто из твоих клиентов не подох от клофелина, иначе тебе светили бы не пятнадцать лет, как сейчас, а пожизненное. Ты что, не знаешь, что клофелин смертельно опасен? Как ты можешь такое вытворять с людьми, кудрявая твоя башка? Но тринадцатый раз тебе не удался. Тринадцать – несчастливое число. Ты попалась, Медуза Горгона. Тебе некуда бежать: дверь заблокирована, окно ведет только на тот свет (27-й этаж, напоминаю), ты безоружна, а я в совершенстве владею джиу-джитсу. Прониклась? Поэтому...
Грегори выждал паузу. Сью смотрела на него, вжавшись в угол.
- Сколько тебе лет? – неожиданно спросил он.
- Ва... восемнадцать.
- Юное дарование... Поэтому у тебя есть два выхода.
Сью распахнула глаза.
- ...Выход первый, законный: я надеваю на себя штаны, на тебя наручники, и мы тихо-мирно едем в участок. Тебя судят, дают тебе твои законные пятнадцать лет, ты благополучно канаешь в тюрягу, проводишь там лучшие годы своей жизни – и благополучно выходишь оттуда тридцатидвухлетней облезлой крысой с чистой совестью. И с гениталиями, стертыми нафиг - потому что тебя, молодую и сисястую, будут ежедневно ебать всеми подручными средствами. Если, конечно, не прикончат. Тюремные бабы – не классные дамы, а тюряга – не колледж, сама понимаешь.
Побелевшие лепестки сжались в жесткую маску, знакомую Грегори.
- ... Выход второй. Незаконный... Честно говоря, мне до крайности неприятно арестовывать девочку, доставившую мне такое наслаждение. Я надеваю на себя штаны, – медленно и внятно говорил Грегори, – надеваю на тебя белое платье, и мы тихо-мирно едем... в церковь. Там ты выходишь за меня замуж, а я делаю вид, что знать не знаю о твоих фокусах. Ты нарожаешь мне кучу детей, станешь образцовой домохозяйкой, ну, или суперстар - или кем ты там хочешь быть... Я, конечно, небогат, да и рылом не Джонни Депп, чего уж там, – но, по-моему, это не такой уж и плохой выход. Ведь никакого мужа в «Хилтоне» нет, верно?.. Разумеется, ты раз и навсегда забываешь о своих фокусах, и разумеется, ты возвращаешь своим клиентам награбленное. Анонимно, без шума...