Грехопадение Мэй

Бесконечная круговерть тащила ее по жизни стремительно, как авто, несущее ее сейчас по дождю, и еще быстрее. Недели и месяцы мелькали, как огни в лобовом стекле; азарт успеха держал в вечном напряжении, съедая время, спрессовывая его в сроки и даты. Мэй забыла, когда она была свободна - и теперь ее сердце колол жуткий холодок приключения. „Я вовсе не обязана давать себя”, думала она, „я сильная, в случае чего могу и в зубы... Ничего страшного не будет. Я...”
- Прости. Нервы сдали, - сказала она парню.
- Да ладно тебе, лапуся, мое дело маленькое... Приехали. Вылезай!
Мэй вышла из машины. Дождь прекратился. Прямо перед ней был дом с открытой дверью, тускло освещавшей газон и решетку. Мэй оглянулась на водителя...
- Да-да, все правильно. Только... эй, куда? Забыла, что ли?
Мэй снова оглянулась.
- Ты!.. А условие клиента? Войти в дом голяком, забыла? Ну, давай-давай, лапуся. Покажи мне свои булочки, не жлобись.
Иголка в сердце жахнула холодом, жутким и сладким, как во сне.
- А... а... куда одежду? - задала Мэй самый идиотский вопрос, который могла задать.
- Ой, ну вот только не строй из себя детский сад. Куда хошь, туда и пхни, мне-то вообще насрать. Разденешься сама, детка, или мне помочь? А то я могу...
Деревянными руками Мэй сняла промокшую куртку, затем футболку и лифчик; разулась, свесив соски, бледные от холода, ступила босиком на мокрую траву, стянула с бедер джинсы с трусами, высвободила длинные ноги...
Голые бедра щекотал ветер. Мэй никогда не перед кем не раздевалась, кроме забытого друга Джереми, который мусолил ей сиськи еще там, в Вайоминге, когда ей было шестнадцать, и она мечтала о любви больше, чем о сцене... Она вдруг вспомнила член Джереми в своей письке, вспомнила силу и плотность тугого тела, прижатого к ее телу... „Я совсем голая, совсем-совсем”, думала она, покрываясь гусиной кожей.
Ее вдруг переполнила кипучая удаль, ударив кровью в озябшую кожу, и Мэй резко выпрямилась.
- …О-о! Какая вкусняшка! Такую пизду, как у тебя, обожаю просто - раскрытую, пушистенькую... А ты жутко похожа на Мэй, лапуся, тебе никто не говорил? Вот если патлы на плечи, как у нее - вообще будет одно лицо. Я, правда, не видел, что у нее ниже лица, хе-хе... Но ты тоже вполне себе ничего. Засадил бы тебе до пупа, но реноме дороже, хе-хе. „I am child of flo-o-owers...” - фальшиво запел водитель, нажал газ - и машина канула в темноту.
Мэй осталась одна. Голая, обсмотренная, с охапкой одежды под мышкой.
Она стояла перед калиткой, не зная, что ей делать. „А вдруг кто-то проедет по дороге и увидит меня?”, вдруг подумалось ей - и Мэй сама не заметила, как влетела в двери, разбрызнув голой пяткой лужу.
„Ты еще можешь одеться и вернуться в город”, думала она, застыв на пороге... и двинулась в дом.
Она знала, что не повернет обратно, и млела от сладкого ужаса, невыносимого, как секс во сне. „Конечно, я не дам себя трахать, но...”
Это был давний эротический кошмар Мэй - оказаться на людях голой, совершенно голой, без возможности одеться и что-либо исправить. „Нет, нельзя. Сейчас оденусь и пойду в студию”, думала она... и аккуратно развесила свою одежду на чужой вешалке, расправляя складки, как зануда-педант. Она расправляла бы их до утра, думая о том, что в студии все сходят с ума - но из глубины дома вдруг донеслась песня, и Мэй вздрогнула. „...I was born under a rainbow, the child of flowers and Earth...” - неслось сквозь стены. „Это знак”, подумала Мэй (хоть это вовсе не обязательно должно было быть знаком - ее хит крутили везде и всюду, от „Хилтона” до трущоб); сжавшись в комок сладкого ужаса, она пошла к песне - абсолютно голая, без возможности прикрыться и сбежать. „Поздно”, шептала она себе, чуть не плача от страха и от жара, бившего в голую вагину и в соски. Нагота бедер и груди вдруг окутала ее, ощутившись резко, как в холодной воде, и Мэй казалось, что она плывет в невесомости...
Подойдя к ярко освещенной комнате, она замерла в дверях и, вздрагивая от ударов сердца, заглянула внутрь.
Мэй ожидала увидеть там развязного мачо или еще кого-нибудь, кто, по ее впечатлениям от кино, мог заказывать девочек на дом. Но там сидел патлатый парень лет тридцати и тыкал кистями в большой холст, повернутый тылом к Мэй.
„Художник!”, подумала она. „...Of flo-o-owers” - плаксиво подвывал парень вслед за песней, шатаясь на стуле, как пьяный. „Да он и впрямь пьяный” - поняла Мэй, увидав галерею бутылок на паркете.
Глаза у парня были на мокром месте, и он регулярно тер их грязным кулаком, пачкая лицо. Мэй стояла в дверях, но тот не замечал ее. Раскачиваясь и подвывая в такт песне, он яростно тыкал кистью в холст, пока песня не отзвучала до конца. Тогда он клацнул кнопкой, расхохотался и закрыл лицо руками:
- Она дьявол... дьявол... или ангел? А я?.. - выл он в ладони, покачиваясь на стуле.
Что-то толкнуло Мэй, и она шагнула вперед.
- Привет, - сказала она, чувствуя, как проваливается в ледяную прорубь.
Художник дернулся и подскочил, глядя на Мэй.
- Ооо... ааа... - ухмыльнулся он, но вдруг прищурился, вгляделся в Мэй и крикнул: - Ты кто?!
- Я... ты заказывал, - сказала Мэй, будто оправдываясь.
- Ааа... ну да. Да. Самое смешное, что... а ты знаешь, ты даже немного похожа на нее. На нее, - художник ткнул пальцем в магнитофон. - Тебе никто не говорил?
- На кого?
- На Мэй. На крошку Мэй с гитарой. Ты красивая, черт!
- Говорили. И что?
- Нравится она тебе?
- Не знаю. Может быть...
Мэй прошла вглубь комнаты, бессознательно виляя бедрами, как львица. Лампа осветила ее ладную фигуру, очертив тени под грудями и выпуклый рельеф голой письки, который так понравился водителю. Нагота влила звериную чувственность в ее пластику, и художник ухмыльнулся, закусив губу.
- Что значит „может быть”? - спросил он, клацнул кнопками - и снова раздались переборы гитары, и бархатный голос запел „I am child of flowers, I am kid of sun...” Мэй непроизвольно сморщилась: в этот лейбл проскочила ошибка в тексте, которую не заметил никто, кроме нее.
- Ты чего морщишься? А? - вдруг крикнул художник, сверкнув глазами, - и, прежде чем Мэй успела что-то понять, схватил банку с краской и швырнул в нее.
Мэй с визгом отскочила, - а банка, перевернувшись в воздухе, обдала ее бирюзовым потоком, залившим ей всю голову, лицо и грудь, и шлепнулась на пол.
Мэй задохнулась от бешенства и холодной жижи, обжегшей тело. - Ты... ты... - хрипела она, растирая по лицу и по волосам бирюзовое месиво. - Ах ты псих! Пьянь патлатая! - и выкрашенная Мэй прыгнула вперед, схватила первую попавшуюся банку и окатила художника, который пытался прикрыться рукой. Тот сразу сделался салатовым, как газон. - Ага! Ага! Получай! - Мэй схватила новую банку – и закашлялась: в лицо ей ударил желтый поток, залепив глаза.
- Убью! Убью! - хрипела она, плюясь и смазывая краску с век. Пока она терла лицо, на ней осели два новых потока: малиновый и зеленый. Художник хохотал, вооружаясь новыми банками. - Шизоид! Уголовник! Вот тебе! Вот! Вот!.. - Мэй нахватала пластиковых флаконов и поливала художника длинными струями, стараясь попасть ему в рот. Художник отбивался, плескаясь в Мэй большими цветными плюхами, от которых Мэй поначалу уворачивалась, но потом стала незаметно подставляться, распробовав веселый ужас этого безумия.
Вскоре образовались два лагеря и линия фронта: художник и Мэй, обставленные банками, прыгали, как мультяшные чудища, обливались краской и хохотали, как психи. В воздухе мелькали струи, яркие, как радуга, оседая на телах, на волосах, на полу, на мебели и на всем и вся; тонкое, округлое тело Мэй двигалось стремительно, как цветной ураган, и торчащие соски, один зеленый, другой оранжевый, буравили воздух боевыми пиками. Волосы ее, слипшиеся в сплошной многоцветный нимб, мотались в воздухе, разбрызгивая пестрые фонтаны. Густая краска облепила ее до ушей и ручьями стекала по телу.
Бойцы визжали, хрипели, отчаянно обзывались и хохотали - чем дальше, тем громче и надрывней, пока наконец не повалились на пол, подвывая от смеха и изнеможения. Оружие кончилось, и они какое-то время швырялись всем, что попадало под руку, пока не обмякли и не вытянулись по полу усталыми тряпками, вымокшими в краске.
В голове и в теле гудел цветной гул. Мэй будто родилась заново. Она лежала в веселой луже красок и улыбалась во весь разноцветный рот. - Аааоооуу... Ты уголовник,- стонала она. - Я сдам тебя копам...
- Ты! Ты не любишь крошку Мэй? Как можно так? – донеслось из-за линии фронта.
- Да люблю я ее, люблю! Доволен?
- Ты скривилась, когда...
- Я просто... пукнула, ясно? Обожралась чили, - Мэй прыснула, выплескивая последние запасы смеха. Художник смеялся с ней:
- Ну надо же... Я не унюхал...
- Еще бы. Тебе сейчас весь мир пахнет спиртом. Что роза, что дерьмо - все едино...