Легенда о Восьмом Марта

- "...Чтобы наше чувство было угодно Богу. Иначе я не могу" - продолжил Афраний, помнивший этот монолог наизусть. - Так?
- Так. - Камилла удивленно смотрела на него. - Ты и сам все знаешь. Я... я хочу этого. Марк!.. Я хочу быть твоей. Да... Я мечтала, чтобы мы были мужем и женой, как заповедал Христос. Глупо стыдиться, глупо бояться говорить это - ТЕПЕРЬ. Ведь мне осталось жить всего несколько дней...
- Нет! Камилла, нет! Но я не понимаю...
- Если мы сделаем ЭТО сейчас... Это будет грех, понимаешь? А так мы... мы будем вместе и после смерти. Тогда не страшно и умирать. Ты не понимаешь, Марк Афраний, честный мой вояка, ты... но ты же умен! Ты умен, ты должен понять!..
Афраний действительно мало что понимал - кроме того, что хочет голую Камиллу до одури, и Камилла любит его, и все это не сон... Но он понимал, что христианский бог вернул ему Камиллу, и что с богом, который запросто вертит временем, как рулем галеры, лучше сохранять хорошие отношения. Мысль о том, что этот бог снова может отобрать у него Камиллу - хотя бы и после смерти - была невыносима для него.
- Объясни мне, Камилла, и я пойму. Я сделаю все, как ты скажешь, и как хочет твой бог. Объясни мне...
Вскоре стражник был послан за христианским пастырем, служившим тайные обряды в городке, а другой стражник - за бочкой воды и амфорой вина.
Стражники, не раз сеченные по приказу Афрания, не задавали лишних вопросов и делали то, что им прикажут. Пастыря - дряхлого старика, до смерти перепуганного - привели через полчаса. Он потребовал, чтобы голой Камилле прикрыли срамоту, а Афраний, напротив, разделся догола. Афраний обмотал Камиллу своей тогой, снял тунику, залез ногами в бочонок, и пастырь крестил его; затем он заставил Афрания одеться, поставил его рядом с Камиллой, возложил свои иссохшие руки им на головы и произнес какие-то молитвы, смысла которых Афраний не понял.
Камилла плакала, Афраний ждал конца обряда - в душе его смешались нетерпение и трепет перед могуществом бога, в чью юрисдикцию он, Афраний, теперь переходил. Под конец старец поднес к губам Афрания и Камиллы амфору с вином, тихо и торжественно объявил их мужем и женой - и был отпущен восвояси.
***
Хлопнула дверь - и воцарилась тишина. Афраний и Камилла стояли друг перед другом. Камилла смотрела на Афрания своими агатовыми глазами - изумленно, недоверчиво, как он смотрел на нее, ожившую из кровавой туши. По щекам ее текли слезы. Вдруг она кинулась ему на шею, стиснула его, сколько было сил, и бессвязно зашептала:
- Мой муж... Муж и жена... Мой, мой... Теперь навеки... Теперь не страшно... Я не могла вынести, что умру и не увижу тебя в раю. Я думала о тебе каждую минуту... Как ты узнал? Ведь я скрывала. Я стыдилась... Это Бог подсказал тебе!..
Афраний, пьяный от нежданных признаний Камиллы, вдруг сорвал с нее ткань, приподнял ее легкое тело за ягодицы - и напялил на фаллос, торчащий из-под его туники. Фаллос уперся во влажное лоно - и сразу вплыл в мякоть до половины.
Камилла вскрикнула.
- Тише, Камилла, тише, девочка, - шептал Афраний, мягко насаживая ее на себя, - потерпи немного. Пусть это будет последняя твоя пытка, пусть у тебя больше не будет пыток, - приговаривал он, вдавливая пружинистые бедра Камиллы себе в пах. Он чувствовал, как его фаллос вгрызался все глубже во влажную мякоть, раздвигая упругие стенки, - и наконец окунулся полностью, и Камилла наделась на него до основания.
Она висела на нем, надетая на его фаллос, как ножны на меч, крепко обнимала его руками, зарывалась личиком в его шею и жалась к нему всем телом. Длинные ее ножки обвивали Афрания, как стебли. Афраний крепко держал ее за ягодицы, и сама она крепко держалась за него, и дрожала от плача, боли и любви, и понемногу двигала бедрами, осваивая твердый фаллос в себе...
Они простояли так минут десять, а то и больше. Вначале они бормотали друг другу какие-то глупости, потом замолкли и только дышали друг другу в уши, прислушиваясь к тому, что кипело в них. Афраний хотел Камиллу до безумия, и фаллос его, облепленный мякотью вспоротого лона, кричал и рвался от сладости... но Афраний оттягивал и оттягивал самое главное.
Наконец оттягивать было более нельзя. Камилла начинала скакать на нем, проталкивая рог Афрания дальше, глубже в себя - и Афраний осторожно снял ее с фаллоса. Раздался чмокающий звук, и на пол упали капли крови.
- Вот и все, Камилла, - говорил Афраний, бережно опуская ее на пол. - Вот и все. Теперь ты действительно моя жена. А теперь... - и он прильнул к ее соску.
Афраний заплатил за ее тело слишком дорогую цену, чтобы не насладиться каждым его изгибом и клочком. Он сдерживался до последнего - и молил своего нового бога, как молил когда-то Приапа, чтобы тот помог ему обуздать свое семя. Он сдерживал потоки, рвущиеся из яиц - и вылизывал каждую ложбинку Камиллы, прожигал языком ей груди, вымывал ей рот, жадно всасывал губки, мочки ушей и соски, отвердевшие, как камушки; массировал пальцем сморщенное колечко ануса, до последней капельки вылизал девственную кровь ее лона...
Камилла билась под его языком. Афраний целовался с ее лоном, как только что - с губами: всасывал и вылизывал складочки, вымывал языком соленую глубину, играл с клитором - и Камилла переполнялась бурным блаженством, щедрым, как весенний ливень. Камилла плакала и смеялась, и улыбалась, и выла, и ерошила жесткий ежик Афрания, прилипшего к ее лону, и обнимала его длинными ножками, вымазанными в красной пыли... Вихрь, охвативший ее тело, был сладким и отчаянным; каждый клочок ее тела смеялся, изнемогал от счастья, и Камилла сама смеялась, глотая слезы... Ей хотелось лопнуть и излиться этой радостью, стать радужным ливнем, растаять без остатка - и она тужилась, тужилась, раскрываясь навстречу Афранию и счастливой щекотке, заливавшей ее, как сладкое вино...
- Иииииыыыыыыыы! - изо рта Камиллы, скошенного в отчаянной улыбке, вырвался глухой хрип. - ИЫЫЫ! ЫЫЫ! ЫЫЫ! - изнемогала она; и тогда Афраний ухватил ее ножки, задрал их вверх, накинул себе на плечи - и окунул свой голодный кол в мякоть, вспоротую и подготовленную для главного. (*Ноги на плечах - типичная поза античного секса, - прим. авт.)
Камилла сгорала, умирала и шептала сквозь хрип – «Марк! Ты убил меня? Ты убил меня?» - а Афраний ритмично сновал в ней, не думая ни о чем, кроме того, что он ебет Камиллу, свою Камиллу, и ничего в жизни больше нет и не может быть. Сладкая щекотка, распиравшая его, вытеснила все мысли из головы. Афраний был сатиром, Приапом, горящим сгустком семени, изливаясь в матку Камиллы, как туча изливается на сухие поля.
Они с Камиллой еще долго танцевали, сплавившись так плотно, что уже не понимали, где он, а где она. И потом, когда оплодотворенная Камилла чувствовала, как в ее матке растекается радужный океан, а тело теряет вес и становится прозрачным, как воздух, - потом они долго еще лежали, и Афраний дышал Камилле в ухо...
***
Впервые за много лет Афраний чувствовал, что невидимые узлы, опутавшие его, лопнули, и он теперь может быть собой, Афранием, а не жалким трусом, управляющим подонками.
В голове у Афрания было спокойно и ясно. Наконец он знал, что делать, и знал, что прав. Служба глупому кесарю, не понимавшему сути вещей, казалась ему долгим сном, от которого он, Афраний, проснулся сегодня утром, восьмого марта.
Еще в казематах он приказал прекратить все казни и обеспечить арестантов хлебом и водой. Вернувшись домой, он прошел в кабинет, долго смотрел в окно, затем приказал рабу позвать Каррината, секретаря. Пришел Карринат, и Афраний ледяным, бесстрастным голосом продиктовал ему приказ об отпущении всех арестантов на волю под свою ответственность.
Поздно вечером переодетый Афраний вышел, никем не замеченный, через черный ход. Там его ждали конь Селен с поклажей и Хульда, раб-германец, прошедший с Афранием ад дунайских походов. Афраний отпустил Хульду на свободу, точнее - прогнал прочь от себя, взяв с него обет молчания. Хульда упал ему в ноги, целуя сандалию, и в сердце Афрания шевельнулась острая заноза... Но он вспрыгнул на коня и, кивнув Хульде, утонул в ночи.
За городом, в условленном месте его ждала Камилла. Он подсадил ее, сел сам, и они поскакали по ночной дороге к вилле Грациана.
Было не видать ни зги. Это еще полбеды - Афранию не впервой доводилось скакать верхом на Селене по бесплотной тьме, и он дул в затылок Камилле, дрожащей то ли от холода, то ли от страха; но резкие порывы ветра, налетавшие с моря, донесли к ним рокот грозы.
Это - самое худшее, сатир ее дери, что можно было себе представить. Селен, опытный взрослый конь, не боялся ни людей, ни демонов - ничего во всем сущем Космосе, кроме грома. Во время грозы он становился неуправляем и дважды сбегал от Афрания. Гроза приближалась, и Афраний второй раз в жизни молился христианскому богу. Но молитвы не остановили, а будто бы ускорили приближение грозы. Уже полыхали молнии, и Селен начинал шарахаться; вскоре он стал таким нервным, что Камилла едва держалась в седле, и им пришлось спешиться.
В ту же минуту гром разорвался прямо у них над головами. Селен истерично заржал, рванул у Афрания поводья, ободрав ему ладонь, вздыбился - и исчез вместе со всей поклажей.
Тут же припустил дождь, перешедший за пару мгновений в ливень. Афраний укрывал, как мог, дрожащую Камиллу, и звал Селена, зная, что тот не вернется.
"Поможет ли нам наш бог?", хотел он спросить Камиллу - и не спросил, чтобы не обидеть ее и не накликать беды. Афраний знал цену словам... Вместо того он уложил Камиллу плашмя на траву (молнии сверкали прямо над ними) и лег сам, обняв ее.
Они давно промокли до нитки; Афраний, привыкший в походах ко всему, терпел, но Камилла дрожала все сильней, и он растирал ей тело, не давая ей биться в судороге. Вскоре гроза отошла, но дождь все лил и лил, и Афраний поднял Камиллу, заставив делать с ним упражнение легионера. Один, другой, третий, десятый, тридцатый раз... Камилла подчинялась, - и вскоре в изнеможении повалилась на траву.
Сквозь холодную мокрую кожу дышало тепло разогретого тела; Афраний обнял ее и обмотал своим плащом, чтобы не выпустить наружу ни единой искорки тепла. Склонившись к нему, усталая Камилла задремала. Вскоре уснул и Афраний.
...Проснулся он на рассвете. Дождь прошел, и на чистом небе серебрились последние утренние звезды. Спящая Камилла была так нежна и хороша, что Афраний принялся целовать ее, с каждым поцелуем распаляясь от ее прелести и от чувства дикой, запретной свободы.
Разбуженная его лаской, Камилла потянулась, расправляя затекшее тело, и выскользнула из мокрой ткани. Ее грудь, покрытая с холода гусиной кожей, задела щеку Афрания - и озябший сосок немедленно очутился в его губах. Камилла ахнула, - а Афраний повалил ее, голую, в траву, отбросил прочь мокрые тряпки - и нырнул в полусонное тело, слизывая с него холодные капельки.
Минута – и они катались по траве, позабыв холод, стыд и страхи, - смеялись, стонали, дули друг другу в носы и жалились нежными языками, горевшими от холода и соли. Афраний снова прильнул к ее лону... Вчера это было в тюрьме, на пороге смерти, а сейчас – на воле, под аквамариновым рассветным небом, в мокрой траве; опьянев от соков Камиллы и от леденящей влаги трав, Афраний урчал, вылизывая набухший орешек клитора, а Камилла смеялась от наслаждения, запрокинув голову.
В глаза ей бил искристый край солнца, волосы ее спутались с хмельными стеблями, и вся она выгибалась и вилась, как весенний побег... Чувствуя в себе невыносимый огонь, Афраний приподнял ножки Камиллы и запрокинул их себе на плечи. Клейкая мякоть Камиллы, обтекшая его фаллос, была для его всем Космосом, а глаза Камиллы, восторженно глядящие в его глаза – всеми светилами мира. Афраний нежно ебал Камиллу, массируя руками ее соски, а Камилла выла от счастья и сладкой боли в натянутом лоне. Ее тело, кинутое сразу и в жар, и в холод, дрожало от дикой силы, распиравшей грудь и матку; ей казалось, что Афраний врос фаллосом в нее, пустил в ней корни, набухшие сладким соком - и она сейчас прорастет, как цветок...
...Они еблись неподалеку от дороги. Подмахивая друг другу все жарче, они не слышали позади себя цокота копыт...
Мимо них неслись трое солдат.
Это был дозор, посланный на их розыск. Солдаты скакали к вилле Грациана: легат, приехавший с ревизией в ту ночь, был уверен, что Афраний прячется у старого друга.
Два солдата громко ругались, за руганью не замечая ничего вокруг. Третий, Туллий Вегеций, осматриваясь со скуки, вдруг заметил в траве задранные кверху ноги, торчащие, как стебли чертополоха.
Возглас, готовый вырваться прочь, застыл на его губах; рука, натянувшая было поводья, тут же отпустила их, и конь понес Вегеция дальше.
Несколько мгновений в нем кипела мучительная борьба. На одной чаше весов были награда, почет и длинный нос сослуживцам. То, что лежало на другой, было, однако, не менее весомо: Вегеций был известным распутником, а поверье гласило - всякого, кто нарушит чужую любовную игру и прогневит бога Приапа, настигнет бесплодие. Суеверный, как и все солдаты, Вегеций ценил мощность своих яиц более всего на свете - и потому прикусил язык.
Торчащие ноги остались позади, а Вегеций так и не решился раскрыть рот. Вдогонку его настиг отчаянный крик двух голосов, слившихся в терпкой октаве, и Вегеций забормотал хвалу Приапу.
- Кто кричал? – обернулся солдат, скачущий впереди.
- Козодой, - ответил Вегеций...