Накаркали

— Ты не Даша Гарфункель, ты Даша Рапунцель. Твою косу на днях занесут в список памятников федерального значения, — говорил он ей. — Ты несешь за нее уголовную и гражданскую ответственность!

Волосы были ее наказанием: густые, блестящие, волнисто-пушистые, каштановые с медью и бронзой, достающие почти до пола, если их распустить, они требовали долгого ежедневного ухода. Даша научила Геннадия Петровича расчесывать их и заплетать в косу, и Геннадий Петрович бегал после того дрочить, выплескивая из себя умильную щекотку, набухшую от близости к Дашиному телу.

Потом стало легче. Их дружба стала для него священной, и ему было противно думать о чем-то, что могло опошлить ее. Он перестал представлять себе Дашу, стоящую раком, перестал мечтать о грудях, свисающих вниз пухлыми шарами, о пизде, оттопыренной кверху, и о надсадных стонах, рвущихся из нежного горла под напором его хуя; в своих мечтах он ограничивался голым Дашиным телом, прижатым к нему, и тугими сметанными грудями, в которых он мысленно купался, как в райском облаке.

Прошел месяц, другой, и между ними пропала всякая дистанция. Даша называла Геннадия Петровича на «вы», по имени-отчеству, но могла влететь в него и влипнуть в объятия на глазах у всего вестибюля; она никогда не целовала его, но иногда зарывалась носиком в шею, и Геннадий Петрович незаметно целовал пушистую макушку, пахнущую горькой осенью. Между ними никогда не было никакой неловкости, они чувствовали себя друг с другом свободнее, чем наедине с собой. «А говорят — не бывает дружбы между мужчиной и женщиной», думал Геннадий Петрович, щупая теплую Дашину ладошку в своей ладони. Народ шушукался, глядя на них, но он ничего не замечал. Он вроде бы даже помолодел, и голос его стал звонче, будто он наконец прокашлялся.

Однажды его снова вызвали к начальству.

— Геннадий Петрович, — испытывающе смотрело на него начальство, — сколько это может продолжаться?

— Эээ... что именно? — не понял тот.

— Вот только не надо! Вы знаете, сколько ей лет? Знаете? Нам только скандала с несовершеннолетними не хватало!

— Кому? — глухо переспросил Геннадий Петрович, хоть уже и понял, о чем речь.

— Так, дорогой мой, некогда мне с вами в кошки-мышки. Третье цветение у него, понимаешь. Хоть вы, Геннадий Петрович, и заслуженный, и все такое, но если еще раз кто увидит, как вы с ней лижетесь — вылетишь у меня отсюда, как пробка из бутылки, понял? И считай это гуманным ходом, потому что по-хорошему тебе положено под суд, да в предварительное за такие финты. Понял или нет?

— Да как вы смеете! Как вы смеете обливать грязью чистую, талантливую девушку, которая лучше и талантливей всех вас, вместе взятых? — орал Геннадий Петрович. Его трясло от благородного гнева. — На всякое чистое, человеческое надо навесить грязный ярлык! Привыкли барахтаться в дерьме, и других туда же перемазывать, да? Да чтоб вас вырвало от ваших слов на ваши же дерьмовые бумаги!..

Его колотило, когда он выходил из приемной. Ничего не видя вокруг себя, он побрел, как по рельсам, к себе в кабинет.

Там его ждала Даша.

— Что случилось? Почему вы такой?

— Ай, Рапунцель, плюнем и разотрем. Обычный поход к начальству с обычными вытекающими, — кривил губы Геннадий Петрович.

Но Даша кинулась к нему:

— Что Случилось? — требовательно спросила она.

— Эх, Даша, Даша, — сдался тот и плюхнулся в кресло, — обвинили меня, понимаешь ли, в растлении несовершеннолетних.

— Ка... каких несовершеннолетних?

— Вот этих, — его ладонь сжала теплую руку. — Которые сейчас меня за руку держат.

— Как? — Даша тоже сжала его ладонь. — Но ведь... ведь ничего не было!

— Попробуй им это объясни, — криво усмехнулся Геннадий Петрович. — Они во всем видят только дерьмо. Они думают, что все такие, как они. Они не понимают и никогда не поймут, что есть настоящая чистая дружба человека с человеком, которая выше пола и физиологии, и что мы с тобой...

— Я пойду и все им объясню. — Даша решительно пошла к двери.

— Даш! Стой! Ты что? — Даша обернулась. — Они не поймут, и не поверят никогда, и не... Даш! Ну что же ты...

— Я расскажу им. Я все им расскажу, как есть. — Даша сжала губы и решительно вышла из класса, махнув своей косой.