Живая статуя. Часть 2

В голове у меня потемнело. Лопаясь от ярости и от неутоленного желания, я встал, натягивая штаны...
- Кто вам разрешил использовать мои шедевры для своих сексуальных утех, молодой человек? – чеканил старик, приближаясь к нам. В его руке был жезл, сияющий голубым огнем.
- Это не ваши шедевры! Это Майя, живая девушка... моя девушка! Вы...
- Ай-яй-яй! – цедил Бецман, подходя все ближе. – Конечно же, старый врунишка Фауст, а он стар, как моя мигрень, хоть и выглядит молодым петухом, - конечно же, он напел вам, что я превращаю живых людей в статуи? Хромой приятель* приучил его к лжи, и ему соврать – что мне слепить золотой дукат из навоза. Ты думаешь, что Сильвия – живая девушка, и я, злой старик, превратил ее в статую? На самом деле Сильвия – статуя, и сделал ее я, Лео бен Бецалель, которому нет равных под луной! А Фауст, чтобы вредить мне, оживляет мои шедевры и пускает их гулять по свету! Он не может одолеть меня – и хочет низринуть мое творчество, мои сокровища, плод векового труда и вековых мучений! Хочет сделать из вечного – тленное, хочет превратить идеал в жалкое тело, набитое костями, кровью и трижды жалкой душонкой... Какая может быть душа у статуи? Думаешь, даром ее тянет корчить из себя статую на бульваре? Я сделал Сильвию – ибо ее имя Сильвия, а не Майя, как прозвал ее воришка Фауст, - я сделал ее еще в пятьдесят восьмом году. Это было чудо, чудо жизни в вечном металле! Я сделал то, чего не смог сделать Фауст – я остановил мгновение... но он украл его! Десять лет назад он украл мой шедевр, похитил его, как трижды гнусный вор – и оживил, превратив в куклу из мяса и костей. Это он сжег мои реторты, это он убил моего Голема, он... он...
_____________________________
*Мефистофель. – прим. авт.
Я застыл, не зная, чему верить, - а старикашка, заговорив мне зубы, вдруг ловко метнулся к Майе – и, прежде чем я успел поймать его, ткнул в нее жезлом, выпалив какие-то слова. Майя страшно закричала – и крик ее вдруг оборвался, будто его выключили, нажав кнопку.
Во мне разлился жуткий холод...
- Опять придется работать над позой, - бормотал Бецман, уткнув свой жезл в окаменевшую Майю. Жезл сверкал голубыми искрами.
Опомнившись, я подскочил к нему:
- Если ты ее сейчас же не оживишь, старый пе...
Но вдруг зал полыхнул голубой молнией – и отошел в никуда.
Последнее, что я помню – досадливый оскал старика, скривившего рот, будто его допекла назойливая муха.
***
...Очнувшись, я увидел над собой резкий профиль Фауста.
- Ну? Живой? – прокукарекал он своим петушиным голосом, глядя на меня.
- Ёееелы-палы, как же болит голова... - простонал я, ибо голова трещала так, будто я всю неделю отмечал Новый год.
- Раз болит - значит живая, - резонно заметил Фауст, протягивая мне руку.
- А что, разве... разве Бецман не превратил меня в статую? – спросил я, с трудом поднимаясь на ноги.
- Я наложил на тебя охранное заклятье. Такое же заклятье было на Майе, - но старик, видимо, проник в ее сны и выпытал его. Он научился это делать, кажется, еще при Абдуррахмане Гренадском...
- В сны? Хер его дери - а ведь он и мне снился! Позапрошлой ночью... И, кажется, когда-то в детстве... Тогда ведь тоже была какая-то статуя - или мне приснилось? Черт подери...
- Позавчера на тебе не было никакого заклятья, и старик зря перевел пригоршню философских камней. Я знал, что он лезет в чужие сны, как крыса в чулан, и менял Майе заклятье каждый день. Но вчера не успел... Однако же и мы не без козырей! - Фауст возбужденно смотрел на меня, потирая руки. - Я знаю, ты нашел контрзаклятье? Молния?
- Молния? Какая молния? Ааааа...
- Я догадывался. Сам Заратустра заклинал этот жезл молниями на горе Арагац, в адскую грозу, когда сквозь трещины в небе зияли колеса мироздания. Его жезл насыщен силой голубых молний... Но – сатана тебя дери! – как тебе удалось вызвать молнию? У тебя что, был философский камень?
- Нечто вроде, - ответил я, наконец поняв, что к чему. – Слушай-ка! У меня есть одна идея...
- Тсссс! Погоди.
Фауст встал и внимательно осмотрел комнату, куда перенес меня.
Это была обыкновенная комната с кроватью, мебелью и ноутбуком, зависшем на сэкситэйлз.ру. Проделав какие-то пассы по углам, Фауст вдруг сгорбился, налился кровью, задрожал – и его скрюченные пальцы выхватили из воздуха черную ворону, которая немедленно рассыпалась пеплом в его руке.
Похолодев, я смотрел на него, - а он с шумом выпустил воздух, приняв свой прежний вид, и проскрипел мне:
- Так и знал, что старик подошлет шпиона. Но теперь вроде бы чисто. Рассказывай!
И я стал рассказывать, так и не решившись спросить у него, врал ли Бецалель, когда говорил, что Майя – статуя...
***
В 16 часов пополудни в галерею Льва Бецмана вплыла толпа молодых людей. Они были модно одеты, улыбались и бойко урчали по-английски. У каждого из них на плече висел деловой портфель. Охрана пыталась принять европейский вид, - а молодые люди, фотогенично улыбаясь вахтерам и друг другу, разбрелись по залу, не слыша робких слов, повисших им вслед – «но фото, плыйз»... Они вели себя, как среднестатистические иностранцы: темпераментно жестикулировали, говоря «вау», «итс бьютэфул», «фэнтэстик» и пр., и охрана вновь сосредоточилась на тех, кто входил в галерею.
В один прекрасный момент в зале громко заиграла чья-то «Нокиа»... Все иностранцы, как один, полезли к себе в портфели проверять, не у них ли звонит, - и, когда «бородавка-бородавка-бородавочка» пропела в пятый раз, из портфелей вдруг извлеклись не телефоны, а фотоаппараты со вспышками...
Все произошло мгновенно: охранники не успели и развернуться, как в зале сверкнули ослепительные голубые молнии. Один из иностранцев вспрыгнул на парапет и заорал на чистейшем русском языке:
- Дамы и господа! Величайший розыгрыш всех времен и народов подошел к концу! Сегодня вы оцените юмор великого Льва Бецмана по достоинству! Смотрите и удивляйтесь!
Посетители, шокированные и ослепленные, озирались по сторонам – и вдруг раздался чей-то визг, подхваченный, как эхо, разными голосами в разных углах... Охрана лезла в центр зала – но уже было поздно: грандиозная коллекция статуй Льва Бецмана ожила и зашевелилась. Юноши и девушки, голые и покрытые блестящей краской, потягивались, стоя на постаментах, и с обалдевшим видом смотрели вниз и друг на друга.
Кругом стоял крик, хохот и восторженная ругань; все вдруг смешалось в пестрый калейдоскоп, и охрана остолбенела, не понимая, кого хватать и что делать...
Один из посетителей, воспользовавшись шумихой, подбежал к высеребренной девушке, только что бывшей экспонатом, подал ей руку, помог спрыгнуть с постамента – и незаметно выскользнул с ней из музея...
- ...Ааааа! Я еще никогда не выбегала голышом на улицу!.. – кричала мне Майя на бегу.
Я тащил ее за руку к машине; на нас пялились сотни людей, и я сходил с ума, представляя, что она чувствует.
- Зато на сцену еще как выбегала!
- Аааааай! Мамочки, кошмар какой!.. Сцена – это сцена. Это работа. Там ЭТО – костюм...
- Так и здесь костюм. Тем более – ты вся в краске...
- Боже мой!.. – ныла и смеялась Майя, пока мы бежали к машине. Хлопнув дверцей, она расплылась в кресле, выпустила из себя воздух – и засмеялась звонко и стыдливо, прикрыв голую грудь.
- Сейчас-то зачем прикрываться? – спросил я, наживая на газ.
- Не знаю... По инерции. А куда мы едем?
- В постель. В мою, в твою – неважно. Все-таки на полу это делать проблематично - хоть в театре, хоть в музее. Ведь мы с тобой так и не кончили. Ни в первый, ни во второй раз, - бормотал я, зверея от того, что говорю ей такие немыслимые вещи.
Голая Майя всхлипывала от смеха, прикрыв лицо серебряными руками.
«Сильвия, Сильвия», думал я... И понимал, что никогда не смогу у нее спросить, правду ли о ней говорил Бецман.