Далматинцы. Часть третья: Мастер и Маргарита

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. МАСТЕР И МАРГАРИТА

Катастрофа подкралась внезапно, никто не ожидал ее...

Впрочем, неприятности начались сразу после свадьбы. На первый звонок «далматинцы» вздумали прийти в «далматинском гриме» - в пику директору. Их отговаривали все, кому не лень, - но добились только, что Рита согласилась не мазать краской тело и волосы.

Разрисованных «далматинцев» встретили восторженным визгом. Они были героями школы - «своими» Ромео и Джульеттой, о которых ходили легенды. Учителям приходилось делать массовые внушения от «далматизма», произносить проникновенные слова - «вредное влияние», «дурной пример»... Самих «далматинцев», впрочем, пока никто не осуждал.

Как только их разрисованные физиономии попались на глаза завучу - она схватила храбрых «далматинцев» за шивороты и, не говоря ни слова, потащила их к туалету - умываться. «Только бы не увидел директор», думала она...

Но фортуна подвела их - директор УВИДЕЛ.

И - вместе с размалеванными (в пику лично ему, директору) мордами - увидел сообщника «дурных примеров»: опального завуча...

Последствия были грандиозны: Колю немедленно исключили из школы. Точнее, ему не подтвердили права на переэкзаменовку, и все.

Хотели исключить таким же макаром и Риту, но не вышло, ибо у нее были хорошие оценки и справки из роддома.

Вместе с Колей уволилась «по собственному желанию» и завуч, повиснув вечным грузом на совести «далматинцев»...

Огромными трудами Колю устроили в другую школу. Колиному отцу пришлось не раз сбегать на поклон в райотдел образования - и веером разложить свидетельства о рождении Алексея, о браке и другие бумажки, оправдывающие юного папу.

«Далматинцы» стали учиться в разных школах. Это было для них трагедией, которую никто из взрослых не хотел понимать.

Каждый день они висли друг на друге, как перед вечной разлукой, и каждый день Коля опаздывал на урок. Никакие доводы о том, что, мол, «шило на мыло» - Рита все равно сидит дома и кормит Алешу - не помогали: до новой школы нужно было ползти целых сорок минут, и она казалось Коле «колымой».

Они так привыкли быть вместе каждый час и каждую секунду, что ежедневная разлука выбила их из колеи. Им казалось, будто из них выдернули что-то, без чего они не могут ни думать, ни дышать, ни жить. Кроме того, «далматинцы» привыкли втихаря обсуждать на уроках свои сексуальные фантазии, тайком дразнить и возбуждать друг друга...

Но Коля нашел гениальный выход: смс и скайп. Все уроки напропалую они с Ритой занимались «виртом», доходя в своих посланиях до такого бесстыдства, что сами стеснялись их читать. «Вирт» забирал куда больше внимания, чем обычные шушуканья, и на уроки не оставалось никаких резервов. Отбирать мобилки у школьников было строго запрещено, и «далматинцы» торжествовали пиррову победу.

Когда Алешу отняли от сиси и Рита стала ходить в школу - и она, и Коля сидели на уроках потерянные, отупевшие, и отметки их становились все хуже и хуже. Риту грызла двойная тоска - по мужу и сыну. Отнимая сына от груди, она ныла куда больше него: кормление Алеши было для нее одним из высших наслаждений на Земле, сравнимым только с сильнейшими оргазмами и Колиными ласками по утрам. Она подчинилась родительскому «надо», чувствуя внутри не только «не надо», но и «невозможно»... С этого момента в ней проснулась болезненная, экзальтированная любовь к сыну, смешанная с горьким привкусом телесного разрыва.

Рита была прирожденной мамой - чудесной, ласковой, заботливой, неистощимой выдумщицей и игруньей. На нее с Алешей не могли налюбоваться; и она, возясь с ним и с Колей, чувствовала такую полноту счастья, что ей ничегошеньки больше не хотелось. В школе с ней заговаривали о профессии, о долге, о патриотизме - а она слушала все это, как детские побасенки. Она безумно увлеклась всем, что связано с детьми и материнством, висела на форумах молодых мам, изучала детскую педагогику и психологию - и все не «для профессии», а по зову сердца. У Риты установилось пренебрежительное отношение к «миру взрослых», озабоченному непонятно чем. Родители видели, куда ее клонит, но не заговаривали о профессии прежде времени.

Коля признался себе, что он относится к Алеше, как к младшему братишке. Слова «отец» и «сын» казалось ему формальностью: он не мог соотнести их с собой и с Алешей. «Сыном» он привык считать себя, - и осознал однажды, что не относит себя к «взрослым», а Алешу - к «детям», а напротив - и себя, и Алешу относит к «детям», чувствуя с ним едва ли не равноправие.

Естественно, это огорчало его, и он пытался быть «солидным». Но рядом с Ритой, в свете ее лучистых глаз все напускное отмирало, и Коля не мог не быть собой. Вся «солидность» испарялась, и они возились с Ритой и Алешей, как три веселых котенка.

Коля боготворил Риту, считал ее «лучшей чувихой и мамой на всей земле», старался подражать ей, быть таким же непосредственным и «позитивным», как она. Он считал ее лучше и талантливей себя, стараясь «подтягиваться» под нее.

В свою очередь, Рита считала Колю лучшим другом, любовником и «мужиком» всех времен и народов. Глупые пацаны-ровесники вызывали у нее насмешливую улыбку; она наслушалась «женских историй» и готова была молиться на Колину порядочность...

Но школа портила всю идиллию. На Риту, в прошлом отличницу, все чаще жаловались учителя; о Коле не было и речи - он стал притчей во языцех. Ценой огромных родительских усилий и взятки он не остался на второй год и перешел в десятый класс.

Все это ухудшило отношения в семьях. Никто не желал вникать в трагедию их разлуки: «подумаешь, полдня не целуются! Вечером нацелуетесь!..»

«Далматинцам» стало казаться, что никто их не понимает, и они замкнулись от родителей, стали грубить и прятаться; их близость приобрела болезненный оттенок «последнего убежища». «Ты, я и Алешенька» - было формулой их близости. Пускающий пузыри Алешенька попал туда на правах не столько сына, сколько участника заговора - вроде плюшевого медвежонка.

Одним словом - несвоевременно, будучи «всамделишними» супругами, с живым сыном на руках, «далматинцы» простились с детством и вступили в переходный возраст - со всеми обстоятельствами, вытекающими из этого явления.