Легенда о Восьмом Марта

Продолжаем серию эротической фантастики. Дорогие дамы, посвящается вам ;) И снова прошу прощения за то, что секс будет не сразу, а только во второй половине рассказа. Зато там его будет много :)
***
В Маруджо, нынешнем курорте, а в недавнем прошлом - сонном городишке на юге Италии, близ Таранто, всякий уличный мальчишка расскажет вам легенду про Атранио и Камиллю, местных святых.
Атранио и Камилля стали своеобразным брендом городка. Восьмого марта, в день их поминовения, во всех церквях города звонят в колокола, к храмам выстраиваются длинные очереди новобрачных, желающих обвенчаться именно в этот день, и женихи в миллионный раз пересказывают невестам историю любви Атранио и Камилли, обросшую толстым слоем мистики.
Эта история, загадочная и жестокая, трогает сердце каждого приезжего. Местные жители привыкли к ней, как к надтреснутому колоколу местного Дуомо, - а мы попробуем очистить ее от мифов и представить, как документальный фильм.
***
Марк Афраний, в прошлом примипил (*старший офицерский чин – прим. авт.) Македонского легиона, сосланный в глухомань за убийство пьяного легионера, в последнее время сам не отлипал от чаши с вином.
Зверь-вояка, проливший столько дакийской крови, что ее хватило бы наполнить все ванны Рима, Афраний считал себя человеком хладнокровным и бесчувственным, и имел на то основания. У легионеров он заслужил полупочтительное, полузлобное прозвище "Ледяной Тесак", и сам втайне гордился им. Но служба, которую ему приходилось нести здесь, в глуши, была не по душе ему.
Афраний знал, конечно, что христиане хуже варваров, что они расшатывают власть великого кесаря Диоклетиана, и потому подлежат безжалостному уничтожению, если будут упорствовать в лживой вере своей; он не мог не знать этой истины и не следовать ей. Но...
Афрания мутило от сотен распятых тел, и мутило тем сильнее, чем больше он презирал свою службу. Бой с даками - одно дело, и совсем другое - ежедневное убийство без опасности, без риска, убийство свысока. Внутренний голос, потопляемый Афранием в вине, все громче твердил ему, что его роль - роль труса. Его подчиненные упивались безнаказанностью, и Афраний ненавидел их за это, взыскуя с них малейшую провинность розгами и ночными дозорами.
Сам Афраний втайне не верил ни в каких богов, ни в римских, ни в варварских, а верил только в свой ум и силу. Но это было не его дело, его дело - выполнять приказы, и Афраний выполнял, все чаще думая о смерти в бою, как о блаженной, навсегда утраченной мечте.
Ранее Афраний общался с винным кратером (*большая чаша – прим. авт.) только по ночам, являясь на службу собранным и бесстрастным. Но в последнее время его все чаще стали видеть с красным носом. Стражники перешептывались за его спиной, испуганно замолкая при первом его приближении. Афраний знал это, но ему было все равно. "Неужели я раскис в этой смрадной дыре настолько, - спрашивал он себя, - что утратил всякую силу духа?"
Он знал, что пьянство растлевает ум. Все чаще его преследовал странный холодок в груди, гадкий и тошнотворный, и все чаще у него кружилась голова, как у дряхлого деда.
***
Он скрывал сам от себя причину своего смятения, хоть и отлично понимал ее.
От пыток и казней обычных христиан его мутило, но не более, и к плебсу и рабам, составлявшим основную их массу, он не мог относиться, как к равным себе. Но все изменилось, когда в его казематы поступил пленник особого рода: Камилла Плацидия, шестнадцатилетняя дочь местного патриция Киллиана Камилла Плацидия.
Разумеется, арест Камиллы был следствием интриг против ее семьи, и не будь у ее отца врагов, никто не тронул бы Камиллу, молись она хоть ночному горшку, - но она действительно была христианкой. А это означало самое худшее, потому что христиане никогда не отрекались от своей веры, - и даже намного более страшное и невыносимое, чем просто конец.
Афраний встречал Камиллу несколько раз. Однажды она вышла из носилок на городской площади, подошла к фонтану, - и Афраний застыл, как статуя, уставившись на высокую девочку-девушку, легкую и стремительную, как струя прозрачной воды. Она нагнулась, и уголок ткани, откинувшись вниз, приоткрыл грудь с тугим соском...
В другой раз он решился заговорить с ней, негодуя на себя, что боится черных глаз Камиллы сильней, чем дакийского копья. Он презирал патрицианок, считал их безмозглыми неженками - так оно и было, конечно, - и боялся вновь убедиться в этом. Но первый же ответ убедил его в обратном:
- Не повредит домашнему цветку свежий воздух? Не боится ли госпожа обветрить нос?
- Чей нос, господин вояка? Из нас двоих слово "боится" больше подходит вам, ибо я спокойна, а вы дрожите, будто беседуете с тигром.
Бесстрастный Афраний задохнуся, но сумел взять себя в руки:
- А вы сравнитесь с любым тигром! Вы столь же кусачи - но только словами. Я не привык воевать словами. Меч привычней мне...
- Да, слово не меч, за рукоятку его не схватишь. Непривычная и странная вещь - слово, не правда ли? Особенно для вояки...
Их пикировка словно счищала с ума Афрания многолетний налет пыли. Камилла была умна, образованна, а Афраний тосковал по изощренной беседе, как по риску и отваге прежних битв.
Единственный человек, с которым Афраний мог быть собой - трезво и ясно мыслящим циником, не строящим иллюзий - жил неподалеку, но с некоторых пор их разделяла пропасть. Это был Гай Грациан, обедневший всадник и любитель древних свитков. Когда-то, еще при Галлиене (*римский император – прим. авт.), он попал в опалу, и жизнь его висела на волоске. И тогда Афраний, преданный пес кесаря, совершил тяжкий грех. Он укрыл старого друга в своем доме, а легионеров направил на ложный след. Тогда же он и порвал с Грацианом навсегда, объявив ему, что не желает более разговаривать с врагом кесаря.
Грациан тогда покидал его с тяжким чувством: с благодарностью за сохраненную жизнь и с горечью за погибшую дружбу. Он сказал тогда, что Афраний, когда впадет в опалу (он так и сказал - "когда", а не "если"), всегда сможет рассчитывать на его помощь. Афраний не ответил ему... После убийства Галлиена Грациан обосновался неподалеку от места ссылки Афрания, живя в уединенной вилле, - но они более не виделись ни разу.
...Беседы с Камиллой ограничивались случайными встречами. Афраний ждал их, как хорошей погоды. Он не знал, был ли он интересен Камилле, прочитавшей столько трактатов, сколько не снилось и Грациану. Он не знал ничего, кроме того, что Камилла - единственный в этой глуши ум, равный ему, что она невыносимо хороша, что у нее сверкающие агатовые глаза, от которых режет в сердце, и что никаких надежд на большее, чем случайные встречи, у него нет.
Время от времени к нему приводили окрестных девушек – большегрудых, печальных и пугливых. Иногда их сопровождала мать или свекровь. Афраний возлегал на ложе, а девушка, раздевшись догола, лизала его фаллос. Иногда мать показывала ей, как это делать, иногда они лизали его фаллос вдвоем – и головку и яйца. Потом девушка, сморщившись от стыда и презрения к себе, седлала его, надевалась на его фаллос и раскачивалась на нем, а мать помогала ей, лаская Афранию яйца, анус и массируя дочери клитор. Девушки редко изливались семенем, чаще всего Афраний первым впрыскивал в них порцию огненной жидкости, наслаждаясь сладким девичьим лоном – фаллос окунался в него, как в мягкий персик. Иногда, если девушка была красива, Афраний ласкал ее, целовал ей соски, обнимал, прижимал к себе, воображая, что это Камилла... Затем девушка уходила, получив свой сестерций. На улице ее ждал возлюбленный, продавший Афранию свою подружку, она отдавала ему выручку, рассказывала о впечатлениях - и они шли домой, обнявшись, а Афраний смотрел на них из окна, думая о Камилле...
И вот Камилла - в его казематах. Камилла. ЕГО Камилла...
***
Как и все легионеры, Афраний привык к мукам и к смерти, как к воздуху. Они были связаны для него с войной, с походами, а в последнее время - и с казематами. Но жизнь людей, которых он видел вокруг себя - обычная жизнь с ее бытом, с привычками и мелочами - не сочеталась в его уме с пыткой и кровью. И вот Камилла, нежная, юная Камилла, почти ребенок, обречена на мучения, при одной мысли о которых вино просилось прочь из желудка.
Он не решался зайти к ней. Впервые он ясно сознавал, что трусит, что не сможет не только говорить с ней, но и смотреть в ее агатовые глаза, - и презирал себя, и глушил презрение тройными порциями вина. Он знал также, что не нарушит свой долг, а значит - Камилла обречена.
Но... все-таки он не выдержал. Все-таки он спустился к ней, когда узнал, что ей предстоит пройти первый этап - бичевание ремнями. Это было всего лишь очень больно, но не смертельно и даже не увечно. Конечно же, Камилла не отречется от своей веры – и тогда ее ждет то, о чем нельзя и думать. Нужно было сказать ей об этом, пока не поздно.
Известие о грядущем бичевании Камиллы окунуло Афрания в гадкий холодок. Отгоняя звон в ушах, он увидел тогда перевернутую комнату и осознал, что был в минутном обмороке...
Когда вечером Афраний вошел к ней камеру и увидел ее - он не смог сдержать вскрика.
Во-первых, он впервые увидел Камиллу обнаженной.
Она висела, привязанная к крестовидной перекладине, и распущенные ее волосы обвивали ее тело до самых ног. Ее фигура стекала сверху вниз плавными изгибами, как волна. Талия была не толще ноги любого легионера, но бедра налились уже сочной силой, распиравшей их вширь, и на срамных губках вился густой пушок; груди топорщились упругими плодами, соски - маленькими пухлыми бутонами...
Это было самое тонкое и гибкое тело на свете, почти уже зрелое для любви, но такое юное и трогательное, что возбуждало не похоть, а умиление - как и все полудетское, полувзрослое, только-только распускающееся к жизни.
...Во-вторых, вся Камилла была покрыта густыми кровоподтеками - сверху донизу, от плавных ножек до плеч. Лиловые полосы и ссадины пестрили на ее нежной коже, как на шкуре зебры. Афраний видел все, что угодно, - но увидев распятую Камиллу, голую и исхлестанную, он снова ощутил гадкий холодок в груди.
Измученные глаза Камиллы, увидев Афрания, все же оживились. Она была удивлена:
- Вы? - услышал Афраний слабый голос. - В таком виде, господин вояка, я, кажется, еще не беседовала с вами.
Она находила в себе силы для иронии, хоть губы ее едва шевелились. Голос ее был надорван криком и звучал, как надтреснутый колокольчик.
- ...Бьюсь об заклад: недавно вы были готовы... ну, скажем, съесть всухомятку все диалоги Платона... для того, чтобы увидеть меня в таком виде. Не так ли? А я умерла бы со стыда... но сейчас мне, пожалуй, не до стыда. Правда, косметика, которой меня разукрасили ваши геркулесы, вряд ли вам по душе... Я, кстати, была удивлена, узнав у них, что вы - местный кесарь...
- Камилла!..
Афраний пробыл у нее три часа. Он убеждал ее, молил, требовал, тряс ее за избитые плечи, кусал губы и ругался так, что урчало в животе. Под конец он рассказал ей, ЧТО ждет ее, запинаясь и холодея от собственных слов. Камилла слушала, и в ее глазах проступал ужас.
Наконец, когда Афраний выдохся и замолчал, она сказала:
- Вот как... Значит, вот как...
Губы не слушались ее. Афраний видел, что она смертельно напугана, до дрожи, до обморока, - и взмолился:
- Отрекись от своего бога, Камилла! Поклонись старым добрым римским богам, пока еще не поздно!