Китти скоблили сразу с двух сторон, и она тихонько ныла, голая, лысеющая, раскоряченная в пыли. Голова ее круглела на глазах, и очень скоро Китти стала монахом с жуткими космами по бокам, а потом смешным пупсом, неузнаваемым, невозможным, нелепым... и чертовски сексуальным.
Лысина была жуткой, странной, даже уродливой, – и несмотря на это... нет, не „несмотря”, а „именно поэтому” – именно поэтому я хотел Китти, как никогда.
Я готов был сбросить джинсы, растолкать парней и въебаться в голого зверя, лысого и беспомощного, выбритого в пыли, у ночного костра... Жалость, злость и дикое желание смешались во мне в ядреный коктейль, и я едва контролировал себя.
Ее быстро выскоблили и там и тут, но не отпускали: Китти возбудилась, и народ кидал шуточки, расписывая на все лады прелести ее выпяченной пизды. Парень, который брил ее между ног, снова намылил ей хозяйство – и вдруг начал зверски дрочить его, да не так, как обычно это делают, а агрессивно, прихлопывая сверху и по бокам, будто взбивал сливки.
Китти взвыла и дернулась, но ее придержали. Она билась в руках, как пойманный зверь, – а бешеный миксер между ее ног все ускорялся, превращаясь в вибрирующее пятно. Из Китти рвались надсадные стоны, и босые ножки ее, облепленные глиной и травинками, брыкали воздух, разбрасывая комочки глины. Скоро ее выгнуло в конвульсии – и оттуда, где в нее ввинчивался миксер, хлюпающий ее соками, вдруг брызнул фонтан. Он был высокий, выше голов, и такой мощный, что обмочил сразу всех присутствующих, – даже на меня упала капля или две, а костер окатила целая гирлянда шипящих брызг.
Фонтан совпал с душераздирающим воплем Китти, в котором я ни за что не узнал бы ее голоса. Народ восторженно завизжал, заулюлюкал, захлопал и засвистел – как нам, когда мы еблись на виду у всех, только еще сильнее. Бешеный миксер замер, и парень отполз от нашлепанной пизды Китти, из которой, как из гейзера, рвались новые и новые фонтаны. Они были слабее первого и не долетали до костра. Вскоре Китти тряслась по инерции судорожными толчками, приподнимавшими ее бедра над землей, затем обмякла и вытянулась в пыли.
Грянула новая волпа хлопков и воя, и какой-то парень подошел к Китти с банкой краски и намалевал ей на лысине кошачьи ушки – впридачу к носу и усикам. Получилось отчаянно смешно, жалко и... сексуально. Народ шумно выразил одобрение. Лесли выхватил у парня кисточку и написал на черепе Китти: © Lesly, – а парень, который был бешеным миксером, написал внизу ее живота, над пиздой – © Jefferson. Зрители были в экстазе. Китти раскрыла глаза и хлопала ими, как младенец.
...Не помню, как и куда все разошлись, – помню, как я нашел за фургоном Китти, по-прежнему голую, и сходу, без слов стал целовать и облизывать ее, уродливого лысого чертика, или пупсика, или котенка, которого я хотел так, как не хотел еще никого и никогда, – а Китти послушно давала мусолить себя, и потом так же послушно дала повалить ее в траву и выебать дюжиной толчков (на большее меня не хватило), и осеменить лавиной блаженства, горького, как здешние травы. Китти была послушной: Ви приучила ее давать всем, кто ее захочет, чтобы выглядеть взрослой и сексуальной, как она, Ви...
Потом я, окончательно потеряв голову, убеждал ее бросить все и бежать со мной:
- Я увезу тебя, – бормотал я. – Они не найдут. Плюнь на все и давай со мной. Давай вместе? А?
Но Китти даже не понимала, о чем я. Она апатично смотрела на меня, дрожа мелкой дрожью, и я завел ее, как собачку, в фургон, а потом ушел бродить к реке.
Надолго меня не хватило. Вскоре я вернулся и упал дрыхнуть.
Передо мной вертелась, как навязчивая идея, лысая головка Китти, исторгая из меня новые и новые волны жестокого, жалостливого желания. С ним я и заснул.
***
Наутро все выглядело благополучно: Китти приветливо поздоровалась со мной, чмокнула меня в рот – и даже подлизнула язычком. От вчерашней апатии не осталось и следа.
Невыносимо лысая, круглая, розовая Китти была дьявольски забавна и сексуальна; она стала еще меньше похожа на обычную девочку, и еще больше – на умилительного зверька. Она стерла с себя позорные копирайты, но нарисовала заново носик, усики и ушки – по треугольному изящному ушку с каждой стороны черепа, – и плавную дугу кошачьего лба. Это было убийственно, и я сразу зверски захотел ее, но, помня о ее сегодняшнем сексуальном рабстве, старался терпеть.
Надолго меня, однако, не хватило. Чмокая ее лысинку, я ощутил щетину, терпкую, как наждак. Был добыт бритвенный крем и станок; розовый череп Китти был обмазан сверху донизу – от лба до затылка – и превратился в комок взбитых сливок.
Не знаю, почему, но эта сливочная голова, круглая и белая, как снежок, отняла у меня последний разум, и я, отшвырнув станок, затащил Китти за фургон, сдернул с нее шорты с трусами, пощупал пизду („ага! мокрющая!” – я стеснялся своей страсти и рад был убедиться, что бритье возбудило Китти, как и меня) – уселся на тот самый складной стул и напялил на себя обалдевшее тело, как в наш самый первый раз. Пизда обтекла хуй по всей длине, а я вцеловался в губки Китти, горьковатые со сна, и скользил ладонями по круглой головке, обволакивая ее кремовой сливочной лаской. Китти жмурилась и мурлыкала, выгибаясь на моем хуе, – но я не выдержал и тут же кончил, взорвавшись в ней мучительным фонтаном, мыльным и скользящим, как взбитые сливки на ее лысине. Китти хихикнула, смакуя в себе кончающий хуй, и лукаво улыбнулась мне, а я погибал, вдавливаясь в бритую пизду...
Лысая головка Китти отняла у меня всякую выдержку: достаточно было коснуться моего хуя, чтобы он забрызгал весь мир. Потом я все-таки брил ее, лопаясь вместе с ней от странной горькой нежности; а еще потом мне вдруг пришла в голову странная идея. Обмазанная белым кремом Китти-снежок, Китти-мороженое была так отчаянно хороша, что я решил увековечить этот облик. Выбрив ее и вытерев насухо, я добыл белила, широкую кисточку и густо выкрасил ей череп – так, каким он был в креме, только ровненько и гладко.
В сочетании с носом-усиками и широкими кольцами в ее ушах получилось просто убийственно, и Китти завизжала, глядя в зеркало; но это было еще не все, и я, притянув ее к себе, обписал ее сливочную головку словами „Китти-Котеночек”, „Китти-Снежок”, „Китти-Мороженое” и „Китти-Звереныш”.
Уродство вдруг обернулось умильной красотой, и ошалевшая от восторга Китти вертела головкой перед зеркалом, а потом ринулась носиться по лагерю, сверкая розовыми пятками. О своем проигрыше она, как казалось, забыла вконец. Ее лысый макияж произвел фурор, и после того я видел в разных концах земли точно такие же сливочные черепа, обписанные всякими милыми глупостями. (Чтобы ни у кого не было сомнений: патент на этот имидж – мой, и изобретатель его – я.)
...Вскоре я потерял Китти из виду и принялся рассасывать горькую щекотку, саднившую во мне. Я кокетничал с голенькими девочками, обнажавшими пизды перед купанием, подключался к разрисовыванию раздетых красоток и слушал певцов, которые и в подметки не годились Китти.
Горький ком, однако, не рассасывался, а набухал и давил на горло. К вечеру он перерос в тревогу, и я принялся разыскивать Китти по всему лагерю. Я бродил полчаса или больше, и никак не мог найти ни ее, ни Вивиэн с Тесаком.
Наконец, когда я уже был готов сдаться – я вдруг увидел ее.
Она стояла на коленях, голая, с вымытым розовым черепом, и сосала хуй здоровиле, в котором я узнал вчерашнего Джефферсона. Рядом были и двое других – Лесли и Битюг, – и еще куча парней.
Преодолев холод в печенках, я двинулся к ним.
- Ребята, – сказал я, – вы же несерьезно насчет проигрыша, рабства и так далее?
Они посмотрели на меня такими же мутными взглядами, какой был у Китти вчера.
- Ребята!.. – Я что-то молол им, чувствуя, что слова отскакивают от них, как горох. Подошел Лесли и протянул мне ладонь с квадратной бумажкой. Это была марка кислоты.
Я что-то кричал ему; потом подбежал к Китти и пытался оттащить ее за руку. Помню руки на себе, опрокинутое небо, хруст в голове, черноту и мелькание перед глазами; помню свой голос – „Китти, завтра утром!..”, крики, кровь во рту, плаксивое бессилие, как в детстве, когда мне делали «темную», и наконец – лед, влажный кромешный лед, который всосался в меня со всех сторон, выпаривая дурман из тела.
Кто-то оттащил меня к реке, и я лежал на мелководье, в тени ивняка, где вода была холодной, как ваккуум.
Меня даже и не сильно побили: ничего не сломали, зубы были все на месте, а шишки болели только, если их трогать. Хорошо, что меня отлупили: кулаки выбили из меня всю дурь, а ледяная отмель вернула мне разум. Я снова был собой.
Ффффух!..
Быть собой было не слишком-то весело, но, по крайней мере, честно. Я поднялся и побрел, пошатываясь, к своему пикапу. Вокруг кипело вечернее веселье, звенели гитары, табла, варганы, бубны, и на меня не обращали внимания. По дороге я вспоминал, как вчера предлагал Китти романтический побег. Предлагал лысой, худой, плаксивой босоногой «котице», как называла ее шлюшка Ви; предлагал глупой, взбаломошной, накачанной кислотой малолетней шалаве, которая бросила школу, сбежала из дому и вешалась на шею каждому встречному, чтобы казаться взрослей и развратней, чем она есть... Сестричка Кайли...
Тьфу! Я разозлился и, проходя мимо проклятого фургона, пнул ногой складной стул. Он завалился с нежданным грохотом; из фургона выглянула гологрудая Ви, умильно зыркнула мне и спрыгнула вниз, собираясь повиснуть у меня на шее, – но я сказал – „у меня сегодня мэ” – и прошел мимо. Вдогонку грянул хохот, но мне было насрать.
Сделав маленькие и большие дела, я слопал черствый сэндвич – за свежим идти обломало, – запил его теплым, полускисшим пивом и завернулся в спальный мешок. „Завтра трогаю”, думал я, „хватит, повеселились”. Фестиваль длился еще три дня, но с меня было довольно. Я знал, что за рулем буду сонный, и надо выспаться, – и знал, что не засну. В голове мелькали обрывки мыслей, голосов и лиц, и чаще всего – сливочный колобок лысой Китти, и стыд, жгучий стыд за сопливого пацана Мэйсона с хуем вместо мозгов. Конечно же, я не засну, думал я, не засну до утра, до самой зари... и за этой мыслью не заметил, как заснул.
Подняло меня рано, на рассвете. Лагерь дрых, как убитый. И отлично, думал я, меньше шума. Выезд не загромоздили (я следил за этим), и мои любвеобильные любители кислоты засекут только рев мотора – и то, если проснутся.
Быстро и бесшумно сложив манатки, я упаковал их, морщась от солнца, вставшего над склоном, и выпрямился. Все было готово... оставалось только переступить внутри через что-то. Когда осознаешь – это сделать легче. Взглянув в последний раз на фургон, я решительно (даже чересчур, пожалуй) подошел к багажнику и сгрузил туда манатки. Захлопнув его, сел за руль, завел машину, хотел выжать газ... но нога застыла в воздухе.
На правом сиденье спал, свернувшись калачиком, лысый босоногий котенок.
Минуту или больше я пялился на нее и чего-то ждал – то ли когда она проснется, то ли когда перестанет грохотать сердце. Потом тронул ее за худенькое плечо:
- Китти... Китти!
- А?
Она подняла осоловелые глазки на меня.
- Ты как сюда попала?!
- Ммммиииэу... – сообщила мне Китти и зевнула. – Было открыто.
Ответ был вполне резонным: я не закрывал машину. Чего-чего, а воровства здесь можно было не опасаться.
- Я знаю. Я не о том. Ты... ты что здесь делаешь?
- Я с тобой.
- Что со мной?
- С тобой. – Она была сонной и говорила с трудом. – Ты едешь, верно?

  • Страницы:
  • 1
  • ...
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5