Одиссея Китти

- Верно. А откуда ты...
- Вчера ты сказал. И позавчера. Ты сказал: поехали со мной. Не надо с ними. Я помню. А вчера ты сказал, что завтра. То есть сегодня. То есть...
Она запуталась, жалобно глянула на меня и спросила:
- Ты хочешь? Или ты уже не...
Я уже все давно понял – и не верил. Не ей не верил, а себе и жизни. В ступоре я выжал педаль, крутанул руль, выехал на дорогу, осторожно проехал вверх по склону, вдоль бесчисленных машин и кемпингов, выбрался наверх, к трассе, проехал полмили вдоль долины...
- Они били тебя? – спросил я наконец.
- Нет. – Она помолчала. – Давай не будем об этом.
- Давай. – Я тоже помолчал. Мы проехали еще полмили. В глаза било утреннее солнце. – У тебя вещи есть?
- Вот, – она показала на заднее сиденье. Я глянул в зеркало: там были рюкзак и гитара.
- Только у меня есть одно условие, – сказал я патефонным голосом, как сержант в армии. – Даже два.
- Какое... какие?
- Первое. Больше никакой кислоты.
- Нннеееее!.. – она обиженно мяукнула. – Ну чегоооо?..
- Того. Второе...
„Идиот. Идиот. Кретин. Ты уже отъехал на милю, на полторы, на две... Придурок. Мудак. Разъебай. Пиздохуярище” – ругал я себя, и не обижался: внутри набухала густая, горячая, обжигающая радость, растекалась по жилам, вскипала в крови – и слепила мозг, как рассветное солнце, бившее в глаза.
- Китти! – вдруг крикнул я. – Китти!..
И сдавил тормоз. Пикап завизжал и остановился. Китти удивленно посмотрела на меня, – а я выскочил наружу, открыл Киттину дверь, выковырял к себе Китти, утащил ее, босоногую и обалдевшую, в кусты – и набросился там на нее, как медведь на добычу.
Я облизывал милую лысинку, уже успевшую прорасти ночной щетиной, лизал личико, щеки с ямочками и губки, горьковатые губки Китти, нежно-терпкие, как болотная ягода, и всасывался в них „так, как я умею”, и вымывал там все драгоценные уголочки, заспанные с утра... Китти сопела и всхлипывала, – а я уже раздевал ее, и укладывал на жесткую придорожную траву, и буйно ебал ее, ошалев от радости, вталкивался в нее жадно и нетерпеливо, будто боялся опоздать, и проебывал ей мякоть, туговатую со сна, вылизывая все, что успевал – детские ее персики, мгновенно набухшие, как по приказу, и ключицы, и шейку, и снова губки, горьковато-сладкие губки, сосущие меня нервно, как конфету, которую вот-вот отнимут, и носик, и лысенькую головку, и глазки...
Китти плакала и улыбалась мне, а я натягивался в ней мертвой петлей, лопался – и лился, лился, и кончал в нее, и рвался сладкой буйной смертью в горячей пизде, обтекавшей меня... Потом я отполз назад, вытянулся на траве и ткнулся в бритый лобок. „Не надо”, сказала Китти, но я давно хотел сделать это – и принялся лизать горько-соленую пизду, слизывая ядреную смесь ее соков и моей спермы... Китти кончила – нежно, несильно, по-утреннему, – а я обхватил ее гибкие ножки и мусолил их, как живых кукол, от бедер до самых кругленьких пальчиков, загорелых сверху и молочно-белых снизу. Они были соленые, юркие и царапучие, как кошачьи коготки. Китти визжала, хихикала и брыкалась... Обсосав их досыта, до оскомины во рту, я чмокнул Китти в каждую босую пяточку и подполз к ней. Она улыбалась мне, и улыбались не только губки, но и заплаканные глазки, и ямочки на щечках...
- Так какое второе условие? – хрипло спросила она.
- Ни с кем не ебаться. Кроме меня.
Я ожидал услышать очередное „нннееее!..”, но Китти надула губки:
- Мог бы и не говорить.
- Прости. Ты права.
Мы полежали в траве, бормоча друг дружке всякие глупости, а потом сели в машину и поехали на восток.
Солнце сверкало над капотом, отсвечиваясь радугой в лобовом стекле, и жгло глаза. „Конечно, она пойдет в школу, и домой придется привезти ее... когда-нибудь” – думал я, пытаясь быть скептиком. Я старался вернуть Мэйсона с ледяной отмели и отфутболить прочь мальчишку с хуем вместо мозгов: „и как долго она будет со мной? Неделю? Две? Кому она повесится на шею? Какой развлекухи затребует?”
Я долбил свой мозг скептическими мыслями – и чувствовал, что они отскакивают, как орешки, от огромной сумасшедшей радости, которая растеклась во мне сверху донизу, как моя конча в Китти. Она вскипала, отдавая иголкой в сердце, когда Китти гладила меня по плечу и по голове, или когда солнце выпрыгивало из-за дерева, освещая косыми лучами изумрудную зелень, или когда я оглядывался на Китти и видел ее лысую головку, на которой я нарисовал маркером носик, усики, ушки и кошачий лобик...
- Эгегегегей-гоооо!.. – орал я в окно.
- Эгегегей! – пищала Китти и смеялась, топая босыми пятками.